Не задумывался я, как выносили весь этот шабаш чертей и бесов сами обитатели углового дома. Как-то же выносили! Побывав несколько раз в доме, я с шевелением волос на голове, смотрел на перекрещенные плахами горничные двери.

Да и как было не бесноваться нечистой силе у Кузьминых, если Васька и Сашка, единственные из деревенских отроков, отваживались на кощунство — собирали на двоеданских могилках подгнившие, упавшие кресты, а то и выламывали из могил крепкий еще «материал» для топки печи. По ночам, понятно. Не страшились и покойников.

И разговоров об этом в селе — бы-ы-ло!..

Подружились мы с Александром много позднее — в пору моей недолгой механизаторской работы в совхозе, как раз перед уходом в армию. Саша приятельствовал с моим отцом. Сошлись они на рыбацком деле. Но это не вся причина. Не могли не сойтись отец и Сашка, как люди неординарные, схожие характерами, взглядами, и, более того, нетерпимостью к тупости, и главное — обостренным чувством справедливости. Она уже ведь начинала утрачиваться в атмосфере тех лет.

— Душа не терпит! — часто ронял Саша Кузьмин.

И у отца моего тоже «не терпела душа».

— Ты посмотри, что Никита начал вытворять? — говорил отец, подливая бражку в стаканы. По случаю Сашиного прихода к нам в дом отец командовал:

— Катерина, доставай чайник!

Пузатая эмалированная посудина, с которой я в детстве ходил за «голубянкой» в Васильевские ворота, выставлялась из подпола и водружалась на лавке у стола. Сашка понимающе кивал и пригублял из стакана. И разговор приобретал политическое направление.

— Распахали все солонцы, старинные рощи выкорчевали, покосы, пустоши уничтожили, бабам и ребятишкам ягод побрать негде. И это называется — освоением целинных и залежных земель. Пахотных земель полно, удобрять только надо. А они в овечьи солонцы залези. Солонцы не родят, выкорчеванный лес гниет в буртах. А медали, взяли за моду, к каждому празднику выдавать. Страмцы!

— Страмцы! Верно ты, Василий Ермилович, анализ дал! — подхватывал Саша и вновь пригублял из стакана.

— Ты выпей, выпей, Александр Петрович! — не соглашался с этим пригублением отец.

И я, слушавший разговор за горничными дверями, понимал: батя рад хорошему человеку, значит, после третьего стакана отец заведет свое, заветное, фронтовое:

— Коля, — доносилось потом ко мне в горницу из кути. — Слышишь, я с хорошим, умным народом дружу, присядь с нами.

Я помалкивал, не откликался.

— Ты там по делу или не по делу читаешь?

А за дверями опять:

— Корову признали бруцеллёзной. Смотри, Саша, что творят! В табун пускать запретили, сдавай, мол, на мясокомбинат. Ага! Не дождутся… Давай, Саша, коль налито…

Приятели принимались обсуждать свои планы возможного переустройства жизни в стране, в местном районе, в совхозе, «плантовали», как обозначала их гомон мама.

— Плантуют, а какой прок? Кузьмин этот только с толку сбиват!

— Катерина Николаевна, — ерничал отец. — Неси топор, буду иконы твои колоть на щепки.

— Не собирай никого-то! — притворно сердилась мать, продолжая шлепать в своих глубоких калошах — с тазиками, с ведрами, пойлами, мешанками, гремя чугунами, ухватами.

С религией, с верой, несмотря на прошлую «церковную биографию», у отца была если уж не напряженка, то относился он по старой комсомольской традиции к верующим старухам без должного почтения.

— Вон Бог Савооф на доске нарисован, а рядом ангелы с крылами. А ты знаешь, кто это? — однажды отец разоткровенничался со мной. — Два евреёнка нарисованы. В Ишиме была мастерская иконописная, вот евреята себя и срисовывали, потом по деревням ходили, продавали эти доски. Я их хорошо запомнил: себя и срисовывали с крылами…

Несколько лет назад отец оставил совхозную работу, где у него было столько обязанностей. Пастушество. Потом охота на ондатр. Заготовка пушнины. Выбились мы немного из нужды. Во дворе появились два велосипеда, а я, тогда еще школьник, выревел настоящий портфель для книжек-тетрадок. Появилась и новая гармонь-хромка. На ней я уже сносно играл необходимые в деревне вальсы и плясовые переборы: «Амурские» и «Дунайские волны», «Подгорную», «Цыганочку», «Саратовские страдания», под которые хорошо ложились в лад припевки и частушки вечерних улиц села.

Играл на хромке и Саша Кузьмин. Впрочем, что он не умел делать? Кажется, всё! К двадцати с небольшим у него имелись «корочки» всех технических и гуманитарных деревенских специальностей — от шофера до комбайнера, от киномеханика до парикмахера, от рыбака до охотника. Он легко оканчивал всякие краткосрочные курсы, азартно принимался за освоение новой профессии, так же скоро мог ее бросить, увлекшись очередной идеей.

В рассказе «Душа не терпит» я, насколько смог, нарисовал характер, поступки моего старшего приятеля, затронул и лирическую струну его отношения к деревенской девушке, к матери. Но как не лепил я героя рассказа с конкретного персонажа, все ж не совпал он стопроцентно с «первоисточником». Осталось, конечно, главное, что задумывалось, — написал о деревенском мечтателе Сашке Гусеве, который вместе с восьмиклассником Валеркой Тагилыдевым построил самодельный аэроплан, который, пусть и в приснившемся Гусеву сне, но взлетел-таки над крышами села, над зерно-током, над всеми мужиками из МТМ, над бабами на огородах, над школьной ребятней, вывалившей из классов на просторный школьный двор и от радости пускавшей в небо голубей с восторженным криком: «Это они летят!»

А ведь это была наша с Сашкой Кузьминым мечта: «Все сдохнут от зависти, когда мы взлетим над Окунёво!»

Работал я на тракторе. И тоже «плантовал» всякие штуки. Захотелось вдруг в передовики выбиться. Накупил брошюр о передовом опыте на косьбе пшеницы лафетной жаткой. Моя жатка вечно ломалась, приходилось то сегменты ножа клепать, то полотно чинить, то мотовило налаживать. Больше ремонтировал, чем косил пшеницу в валки. Пришел к Саше с брошюрой о скоростной уборке:

— Посоветуй, как лучше переоборудовать жатку!..

Тут надо сделать лирическое отступление, уточнить подробности характера моего приятеля и тех перемен в жизни Кузьминых, что, естественно, не могли не произойти за минувшее с нашего детства время. Старый, на подклетях, дом, выходивший углом в переулок, с чертями и всякой бесовщиной в заколоченной горнице, куда-то исчез. Скорей всего, дом этот с богатырской печью и самокованой кроватью — в пыль, в прах истолчен и развеян был по ветру трудами полночных сатанинских сил. Иль сам по себе догнил, рассыпался в труху, как рассыпались за эти годы многие избёнки и пятистенники с отпиленными в морозные зимы военной поры зауголками, сожженными настилами и стропилами крыш, напоминавшими мне безрогих комолых коровенок, которые водились в деревенском стаде во множестве.

Младший из братьев Кузьминых, Василий, к той поре перебрался в Ишим, женился. Обосновался там, говорили, прочно и пристойно, настрогал ребятишек. В Окунёво почти не появлялся, разве что по старой памяти соблазнялся приехать за карасями, как соблазняются и делают это по сию пору горожане — выходцы из нашего озерного, карасьего района.

Потом как-то случайно мы встретились с Васей в Ишиме, едва узнали друг друга. Говорить было не о чем, и мы с облегчением разошлись, даже не обещая друг другу, как водится обычно среди бывших сельчан, непременно зайти и уж потолковать «за рюмкой чая» основательно.