Подписание Советским Союзом государственного договора рассматривалось западными державами как жест доброй воли. Эйзенхауэр счел его достаточным для проведения совещания на высшем уровне. Было объявлено, что 18 июля в Женеве откроется встреча глав четырех держав.
Готовясь к встрече, которая рассматривалась прежде всего как переговоры американского президента с советскими лидерами, Эйзенхауэр тщательно обдумывал предложения, с которыми выступит. ЦРУ и советники, политические эксперты пытались определить, кто именно из советского «коллективного руководства» является боссом. Преобладало мнение, что вес набирает Хрущев, но Эйзенхауэр относился к нему с недоверием, всё еще считая, что за спиной политиков в качестве реально властного лица стоит прославленный военный, его старый знакомый Жуков.
Основное внимание на встрече Эйзенхауэр решил сосредоточить на ограничении вооружений под открытым контролем, который осуществлялся бы путем свободного полета над территорией обеих стран самолетов, оборудованных новейшими средствами обнаружения военных объектов. Этот план «открытого неба» Эйзенхауэр огласил еще до встречи в верхах, на пресс-конференции 6 июля. Посыпались вопросы о степени надежности такого контроля: русские, мол, согласятся на сокращение вооружений, а затем станут производить новые средства ведения войны на тайных предприятиях. Эйзенхауэр заверил журналистов, что существует масса путей обнаружения подобных предприятий, коммуникаций к ним, аэродромов, пусковых ракетных установок и т. д.{649}
Госдепартаментом был подготовлен текст приветственной речи президента на открытии конференции. В основном согласившись с ним, Дуайт устранил наиболее острые выражения, употребление терминов «коммунизм» и «Советы» в негативном смысле, придал всей речи конструктивный дух. Несмотря на возражения Д.Ф. Даллеса, президент включил в речь слова о том, что он призвал всех американцев в день открытия конференции отправиться в церкви и молиться за мир{650}. Непосредственно перед отлетом в Женеву Эйзенхауэр выступил по радио и телевидению с обращением к американцам, в котором в самой общей форме выразил надежду на изменение духа американо-советских отношений, которое должно привести к миру, процветанию и спокойствию, ранее невиданным в истории человечества, завершив выступление теми самыми словами, которые включил в предстоявшую приветственную речь, — призывом молиться за мир{651}.
Эйзенхауэр отправился в Женеву в сопровождении не только жены, но и сына, который как раз в это время окончил Командно-штабное училище и, получив положенный месяц отпуска, присоединился к родителям.
Дуайт поручил Джону в течение всей конференции (18–23 июля) находиться как можно ближе к Жукову и внимательно слушать, что он будет говорить, иногда провоцируя его вопросами. Но в этом не возникло необходимости. Во время первого же приема отец и сын Эйзенхауэры оказались рядом с Жуковым, который сообщил, что как раз в это время его дочь выходит замуж, но он отказался участвовать в празднестве, чтобы «увидеть старого друга».
Понимая, что это всего лишь дань вежливости, Дуайт тут же повернулся к помощнику и распорядился подготовить для молодоженов и отца невесты сувениры, в том числе портативный радиоприемник — их только начали производить в США.
Эйзенхауэр был удивлен растерянности Жукова. Маршал произнес нечто вроде того, что в СССР «некоторые факты не соответствуют своему внешнему виду». Жуков говорил тихим голосом. «У него не было прежней живости и, в отличие от прошлого, он не улыбался и не шутил». (На самом деле Жуков и раньше, во всяком случае при посторонних, не улыбался и не шутил.)
Эйзенхауэр пришел к выводу, что его предположения о «закулисном диктаторе» не соответствуют действительности{652}. Это впечатление подтвердилось во время ужина, на который президент пригласил бывшего товарища по оружию. В беседе, проходившей лишь с участием переводчиков, советский маршал всячески уклонялся от политических тем{653}.
Теперь оставалось выяснить, в чьих руках — Булганина или Хрущева — находится власть. Произошло это уже в ходе заседаний. Пока же на открытии конференции Эйзенхауэр отказался от миротворческих интонаций, содержавшихся в проекте его вступительной речи, и выдвинул на первый план вопрос об объединении Германии на основе свободных выборов, причем подчеркнул, что единое германское государство должно иметь право на самооборону, что означало наибольшую вероятность присоединения Германии к НАТО. Говорил он и об угрозе мирового коммунизма, то есть использовал те пассажи, которые отверг в проекте речи. Причины такого крутого изменения позиции заключались, видимо, в том, что в последний момент, увидев (или предположив) нестабильность советского руководства, Дуайт решил поднять планку дискуссии, выступив с большими запросами, чтобы потом сделать вид, что идет на уступки.
Однако сближения точек зрения не произошло. Советская делегация предложила сократить вооружения, но предложения носили общий характер и не предусматривали мер проверки.
Эйзенхауэр был потрясен, когда на его вопрос, почему русские опасаются свободных германских выборов, Хрущев ответил: «У немецкого народа не было достаточно времени, чтобы узнать о великих преимуществах коммунизма». Советская сторона настаивала на создании единой Германии только при условии ее разоружения и нейтрального статуса. Американский президент с ходу отверг это предложение. В свою очередь его старания поставить на рассмотрение ситуацию в государствах Восточной Европы не дали результата — на этот раз Булганин представил их как попытку вторжения во внутренние дела других стран{654}. Эйзенхауэру всё еще не было ясно, кто играет первую скрипку в советской делегации.
Двадцать первого июля Эйзенхауэр внес на рассмотрение участников конференции свой план «открытого неба», заявив, что ограничительные меры в области стратегических вооружений имеют смысл лишь в том случае, если поддаются контролю. Он говорил: «Я всячески продолжаю искать в собственном сердце и в голове что-то такое, что могло бы всех убедить в искренности стремления Соединенных Штатов найти подход к проблеме разоружения». Президент предложил, чтобы каждая сторона предоставила партнерам схему своих военных объектов, после чего были бы созданы условия для аэрофотосъемок этих и других сооружений по выбору другой стороны. Согласно плану Эйзенхауэра, каждая сторона должна была предоставить аэродромы для размещения самолетов, оборудованных новейшими фотокамерами, которые могли бы совершать неограниченное число инспекционных полетов, контролируя соответствие действительного положения предоставленным данным{655}.
Завершив выступление, Эйзенхауэр тяжело вздохнул и произнес: «Я желаю только одного — чтобы Бог дал мне возможность убедить вас в искренности и последовательности нашего предложения». Когда он произнес эти слова, раздался сильный удар грома, и в зале потух свет. Едва присутствовавшие оправились от неожиданности и рассмеялись, Дуайт добавил: «Конечно, я надеялся произвести сенсацию, но не столь громкую!» Рассказавший об этом эпизоде переводчик Верной Уолтере иронизировал: «До нынешнего дня русские пытаются угадать, как у нас это получилось»{656}.
«Открытое небо» так или иначе было не за горами. И в США, и в СССР шли работы по созданию искусственных спутников Земли. Американцы не делали секрета из своих планов создания «маленькой рукотворной луны» величиной с футбольный мяч, разумеется, держа в глубокой тайне технические подробности. Советская сторона своих планов не разглашала.
