Высадка была назначена на конец первой недели ноября. Главнокомандующий решил разместить свой штаб на Гибралтарской скале, нависающей над проливом. Эта заморская территория Великобритании занимает крохотное пространство — всего лишь шесть с половиной квадратных километров. Понятно, что в известном смысле со стороны Эйзенхауэра было авантюрой расположиться в укрепленных и оборудованных подземных пещерах, которые имела возможность захватить Испания.

Полет в Гибралтар был назначен на 2 ноября, но в тот день была нелетная погода, и вылет пришлось перенести на 4-е число. Хотя погода так и не исправилась, Дуайт приказал готовить эскадру к вылету. Пилотом был майор Пол Тиббетс, тот самый, который 6 августа 1945 года сбросит первую атомную бомбу на японский город Хиросиму.

На шести самолетах «В-17», получивших прозвище «летающая крепость», Дуайт Эйзенхауэр со своим штабом отправился в район, максимально приближенный к месту будущей высадки. Помимо дождя и тумана, сквозь которые пришлось лететь, произошла еще одна неприятность: немцы обнаружили эскадру, но, не поняв, что она собой представляет, направили наперерез ей только один истребитель, от которого удалось увернуться без боя — скорее всего, германский летчик просто повернул назад, увидев группу мощных самолетов.

Седьмого ноября Эйзенхауэр выступил с обращением к французским гражданам Северной Африки: «Силы, которыми я имею честь командовать, пришли к вам как друзья, чтобы вести войну против ваших врагов. Это военная операция, направленная против итало-германских вооруженных сил в Северной Африке. Единственная наша задача в том, чтобы разгромить врага и освободить Францию… Мы рассчитываем на вашу дружбу и просим вашей помощи. Я приказал, чтобы против вас не были предприняты никакие враждебные действия в том случае, если с вашей стороны мы встретим такое же отношение». Далее следовали указания, какими сигналами должны пользоваться местные жители и представители власти, чтобы продемонстрировать добрую волю: вывешивать на своих домах и всех видных местах французские и американские флаги. Весь водный и воздушный транспорт следовало оставить на том месте, где он находился, береговая охрана и армейские части должны были немедленно разоружиться. «В целом вы должны выполнять все приказы, издаваемые моими офицерами»^{226}.

Высадка американо-британских войск была осуществлена в ночь на 8 ноября более ими менее успешно во всех трех районах. Французы оказали незначительное сопротивление, испанцы сделали вид, что «ничего не заметили». 10 ноября Дарлан отдал приказ с полуночи прекратить военные действия, после чего высадка на побережье пошла более интенсивно.

В первом эшелоне высадились семь дивизий (шесть американских и одна английская) общей численностью 110 тысяч человек. Для их переброски потребовались сотни транспортных судов, прикрываемых 650 военными кораблями. При транспортировке войск не было потеряно ни одного солдата.

Незначительные потери союзные силы понесли в первые три дня, до приказа Дарлана о капитуляции.

Впрочем, во французских кругах все происходило не вполне благополучно: Жиро не признавал власти Дарлана, а тот отказывался предоставить ему какую-либо должность; де Голль же узнал об операции из прессы. Эйзенхауэр испытывал приступы ненависти к французам, которые никак не могли поделить посты. «У всех этих лягушатников есть только одно слово — я», — как-то пожаловался он, а в другом случае даже воскликнул: «Всё, что нужно сейчас, — это чертовски хороший убийца!»^{227} Разумеется, он не подозревал, что случайно выступил в роли Кассандры…

Ответом на капитуляцию Дарлана была германская оккупация южной части Франции, фактическое отстранение от власти правительства Виши, которое перед тем объявило войну США.

Возникла опасность, что Дарлан опять переметнется на противоположную сторону, и Эйзенхауэр решился на срочные действия: Дарлан был назначен высшим управляющим не только занятых союзными войсками территорий, но и более широкого региона. С 14 ноября адмирал стал Верховным представителем Франции по Северной и Западной Африке. Тем самым он окончательно предал режим Виши и оказался накрепко связанным с союзниками. Он, в свою очередь, назначил Жиро командующим французскими вооруженными силами в этой зоне. Так на очень краткое время благодаря недюжинным дипломатическим способностям Эйзенхауэра была урегулирована проблема французских претендентов на власть. 13 ноября он, преодолев неприязнь, прилетел в город Алжир и подписал с Дарланом соглашение, по которому «все силы французской колониальной армии и флота будут направлены против немцев»^{228}.

Вслед за этим генерал Кларк объявил журналистам, что союзный главнокомандующий принял «реалистическое» решение, согласившись на назначение Дарлана руководителем французской администрации в Северной Африке. Это означало, что вишистская администрация останется на своих постах, а в законодательство, в том числе о положении местного населения, пока не будут внесены существенные изменения^{229}.

Пресса и общественность США и Великобритании в основном выражали возмущение таким ходом событий, советская печать негодовала по поводу грубого нарушения демократических прав арабов и местных французов, требовала в первую очередь освобождения из тюрем коммунистов. Президент Рузвельт, который был полностью осведомлен о курсе Эйзенхауэра, превратил его в козла отпущения, заявив: «Я возложил на генерала Эйзенхауэра ответственность за принятие политических решений во время его пребывания в Северной и Западной Африке»^{230}.

Эйзенхауэр действовал в силу военной целесообразности. Скорейшее завершение операции и минимизация потерь были для него приоритетными задачами. Командующий проявил себя прагматиком. Его прагматизм совпадал с гуманизмом. Он с полным основанием полагал, что его армии должны воевать, а политические задачи, в том числе проведение реформ в среде североафриканских арабских племен, были важными, но не первоочередными.

Однако эти соображения не могли утихомирить шторм критики, обрушившейся на Эйзенхауэра. Пресса не уставала напоминать, что необходимо примерно наказать военных преступников и их пособников, а Дарлан был одновременно тем и другим. Дело доходило до обзывания самого Эйзенхауэра фашистом (уже расцвела мода использовать этот термин не как политологическую категорию, имеющую определенное внутреннее содержание, а как ругательство^{231}). Дуайт писал сыну: «Меня называют фашистом и почти гитлеровцем»^{232}. А в мемуарах он уже с несколько иронической интонацией писал: «Я очень хорошо знал, что любое дело, которое у меня было связано с вишистом, произведет целую великую революцию»^{233}.

Трудно сказать, как Эйзенхауэру удалось бы разделаться с «казусом Дарлана» (скорее всего, его со временем оттерли бы на второстепенные позиции, а после войны привлекли к суду как военного преступника), но в дело вмешался случай. 24 декабря 1942 года, через полтора месяца после высадки союзников и привлечения ими Дарлана на свою сторону, в его резиденцию вошел человек. Когда приехавший адмирал в сопровождении адъютанта направился к своему кабинету, посетитель его окликнул, и повернувшийся к нему Дарлан получил пули в грудь и лицо. Стрелявший бросился бежать, но адъютант ринулся за ним и ранил его. Дарлана отвезли в госпиталь, где он умер на операционном столе. 26 декабря состоялись похороны, на которых присутствовал Эйзенхауэр.