В ходе предвыборной кампании Эйзенхауэр находился в весьма сложном положении. С одной стороны, почти все предыдущие годы со времени Второй мировой войны он, будучи беспартийным, являлся главным представителем правительств Рузвельта и Трумэна в Европе. Он отказался от захвата Берлина, сочтя, что право войти в столицу Германии должно принадлежать Красной армии; поддерживал дружеские отношения с маршалом Жуковым и стоял радом со Сталиным на трибуне Мавзолея в 1945 году; он был ярым сторонником плана Маршалла и высказывал одобрение другим направлениям внешней политики Трумэна. С другой стороны, ему необходимо было заручиться поддержкой республиканского электората, а для этого установить деловые контакты и даже демонстрировать дружеские чувства к тем, кто оказывал влияние на избирателей: губернаторам, членам палаты представителей, сенаторам и др.
Именно поэтому почти всю избирательную кампанию Эйзенхауэр построил на вопросах внутренней политики, к которым почти не имел отношения и по которым действительно сильно расходился с демократами.
Четвертого июня Дуайт в родном городе Абилине впервые выступил в качестве кандидата в президенты по телевидению, которое только начинало входить в обыденную жизнь американцев. Речь была посвящена исключительно внутренним проблемам страны. Сам Эйзенхауэр был недоволен дебютом, но только по форме. Выступал он, как было задумано, на открытом воздухе. Моросил дождь. Генералу было неудобно и непривычно в гражданском плаще, который, он считал, сидел на нем неуклюже. Он не говорил как бы спонтанно, как привык, а монотонно читал текст речи по бумажке. Однако содержанием его речи республиканцы, включая консервативную «старую гвардию», были удовлетворены.
Дуайт выступил против инфляции, высоких налогов, централизованного государственного управления, «бесчестия и коррупции», за расширение прав штатов. Внешней политике он посвятил лишь одну-две минуты: явно подыгрывая тем, на кого должен был опираться на выборах, заявил, что проведение Ялтинской конференции «в обстановке секретности» было ошибкой (а как иначе могла проводиться встреча глав союзных держав в условиях войны?), что неудачей США стала потеря Китая, но в то же время признал «полную тщетность любой изоляционистской политики»{519}.
Эта речь задала тон всей предвыборной кампании. Основные положения абилинского выступления повторялись затем в десятках речей Дуайта перед избирателями и на столь же частых пресс-конференциях. Из внешнеполитических и военных вопросов Эйзенхауэр наиболее детально останавливался на корейской войне: занимая умеренную позицию, воздерживался от призывов к полному разгрому северокорейской и китайской армий на полуострове и тем более применению против них атомного оружия. На слушателей производили глубокое впечатление заявления, что США должны оказывать помощь Южной Корее, чтобы она могла самостоятельно защищать свои рубежи, тогда как силы ООН (подразумевались американские войска) оставались бы на «резервных позициях»{520}.
Что же касается взаимоотношений с Советским Союзом, то кандидат предпочитал отделываться шутками, основным содержанием которых было недовольство преувеличением советской мощи и опасности первого удара со стороны СССР. Однажды он даже заявил, что не верит в басню, что каждый русский имеет рост 14 футов (более четырех метров), и уже более серьезным тоном продолжал, что если американцы сплотятся, у них не будет никаких оснований бояться русских. Он переводил вопрос в плоскость экономического и геополитического соревнования, заявляя, что Америка должна направить усилия на оказание помощи третьему миру в «избавлении его от нетерпимости, невежества, безразличия, голода, болезней и чувства безнадежности»{521}.
Единственную речь, почти полностью посвященную внешней политике, он произнес 25 августа в Нью-Йорке в зале «Медисон-сквер-гарден» перед членами ветеранской организации «Американский легион»{522}. Оратор обвинил администрацию Демократической партии в том, что она не смогла закрепить результаты войны и позволила СССР значительно упрочить позиции; подчеркнул, что США должны перехватить у СССР идеологическую инициативу, добиться, чтобы каждый народ «выбирал себе правительство» и «сбросил ярмо коммунистической деспотии». Фактически в речи был выдвинут призыв к освобождению Восточной Европы от советского влияния{523}.
На пресс-конференциях часто приходилось сталкиваться с неудобными вопросами, порожденными слухами, которые распространяли политические противники, и просто чудовищными сплетнями, подчас носившими расистский характер. Например, Эйзенхауэра спрашивали, не является ли его фамилия еврейской. Как надо было ответить на такой вопрос? Начать доказывать, что он происходит не из еврейской, а из немецкой семьи, означало лить воду на мельницу антисемитов. Такой поворот сразу же вызвал бы гнев довольно сильного в США, особенно в Нью-Йорке, еврейского лобби, не говоря уже о том, что Дуайта совершенно не интересовала национальность людей, с которыми ему приходилось иметь дела, важны были их деловые и личные качества. Услышав подобные вопросы, Дуайт тотчас заявлял, что он гордился бы принадлежностью к древнему народу, но, к сожалению…
Вскоре о национальности спрашивать перестали. Но вопросы, была ли у генерала «фронтовая жена» по имени Кей Саммерсби, не собирается ли он разводиться с Мейми, не является ли Мейми алкоголичкой, появлялись вновь (слухи, что его жена злоупотребляет крепкими напитками, распространялись уже несколько лет и были связаны с болезненным состоянием Мейми и с тем, что она редко появлялась на публике, проводя значительную часть дня в постели).
Когда такого рода вопрос был задан впервые, Эйзенхауэр просто растерялся. Он откинулся на спинку стула, сделал глубокий вдох и произнес: «Я не думаю, что в течение последних восемнадцати месяцев Мейми вообще выпила что-нибудь крепкое»{524}. Этот вопрос неоднократно повторялся на следующих встречах с прессой, и каждый раз Эйзенхауэр ссылался на свой первый ответ.
Номинация
К собственному удивлению и к недоумению тех, кто видел в нем только профессионального военного, Дуайт быстро овладел искусством общения с прессой, выступлений перед разнородной аудиторией, без чего на политический успех рассчитывать было невозможно.
Пятого июля Эйзенхауэр приехал в Чикаго, где на следующий день начал работу съезд Республиканской партии. Пять дней на съезде шла открытая и закулисная борьба за выдвижение. Основным соперником был опытнейший политик Роберт Тафт, глава республиканской фракции в сенате, который на первичных выборах несколько опередил Эйзенхауэра. Руководители кампании Эйзенхауэра, возглавляемые столь же известными политиками Т. Дьюи (кандидатом в президенты на предыдущих выборах) и массачусетсским сенатором Г. Доджем, обвинили Тафта в «краже» голосов делегатов от Техаса и Джорджии, выступавших за Эйзенхауэра, путем подмены их своими участниками съезда. После долгих дебатов съезд поддержал «честную игру», в результате чего прибыли новые делегаты, чье мнение должно было определить исход голосования. Съезд проходил в напряженной обстановке. Крики проклятий перемежались возгласами одобрения, чтобы вновь смениться коллективными ругательствами.
Первый тур голосования состоялся 11 июля. За Эйзенхауэра было подано 595 голосов, тогда как для выдвижения требовалось 604. Казалось, что предстоит новый тур. В этот момент на трибуну поднялся руководитель делегатов из штата Миннесота Уоррен Бергер и объявил, что они решили отдать все голоса Эйзенхауэру. Вслед за этим с аналогичными заявлениями выступили представители других делегаций. Раздались призывы к Тафту снять свою кандидатуру, чтобы выдвижение Эйзенхауэра оказалось почти единогласным. Тафт, однако, ответил резким отказом{525}. В результате за Эйзенхауэра было подано 845 голосов, за Тафта — 280, за губернатора Калифорнии Эрла Уоррена — 77 и за генерала Дугласа Макартура, который хвалился, что на заключительном этапе станет единственным кандидатом, — всего четыре.
