— Так может, с нами? — предложил главарь, испытывающее посмотрев на него.

— Почему бы и нет, — согласился, не задумываясь Карл, заметив при этом, как тупость на лице Гловаша уступила место неприкрытой досаде. Не осталось это незамеченным и главарем. Почуяв неладное, он уже не упускал Гловаша из виду. Личность самого Кранца, похоже, сомнений не вызывала.

Главаря отряда повстанцев количеством в полсотни звали Захарий. Многое в его внешности и повадках по первому впечатлению напоминало Карлу Залеского. Но чем лучше он узнавал этого человека, тем большей казалась ему пропасть между двумя этими людьми. Но кое–что общее все же сохранилось, и тот и другой действительно все время ходили по краю пропасти, пока что отправляя в нее других людей. Но каждый из них догадывался, что когда–нибудь придет и его черед, может, поэтому и спешили прихватить с собой как можно больше человеческих душ. Те же, кто помогал им в этом, беспрекословно подчинялись каждому их приказу, даже если приходилось жертвовать собственной жизнью. Вот только если для самого Захария смерть была такой же естественной вещью, как и все остальное, наполнявшее человеческую жизнь хоть каким–то смыслом, то его людей вела к ней слепая ненависть, причиной которой была безысходность, сопровождавшая их на протяжении всей жизни, но однажды ставшая нестерпимой. В прошлом большинству из них приходилось видеть или слышать о таких людях как Захарий, но они воспринимались ими как отчаянные безумцы, не более того. Поучительным был не столько их неугомонный способ существования, сколько их незавидная в конечном итоге судьба. Но вот наступил момент, когда они понадобились остальным, чтобы направить распаленную неоправданной жестокостью ненависть и показать кратчайшую дорогу в никуда взамен той, по которой они ползли, словно пресмыкающиеся, до сих пор. Единственным смыслом их теперешнего существования стало уничтожение тех, кто в грубой и циничной форме напомнил им о той безысходности, которая и без того первой встретила их в этом мире уже в момент рождения.

Захарий не столько понимал, сколько каким–то звериным чутьем ощущал эту потребность подчинявшихся ему людей, которые еще вчера могли равнодушно наблюдать за тем, как его гонят словно волка навстречу смерти. И он повел их за собой, не испытывая ни злорадства, ни упоения негаданно свалившейся на него властью над человеческими судьбами. Но и гибель тех, кто сражался плечом к плечу с ним не вызывала в его огрубевшей душе особых чувств, — ведь это был их выбор, а не только его.

— Что ты все время таскаешь за собой? — поинтересовался однажды во время привала Захарий, глядя на деревянный продолговатый цилиндр, привязанный к седлу лошади Кранца.

— Картины, — ответил Карл, который, будучи под впечатлением от происходящего вокруг него, уже и забыл о своих творениях, с которыми почему–то не смог расстаться и повсюду возил за собой.

— Какие картины? — не понимающе переспросил повстанец.

— Мои.

— Так ты оказывается художник, — наконец дошло до Захария. — Теперь понятно, как ты забрался в наши края. Знавал я раньше одного такого маляра. Так у него тоже с головой не все в порядке было.

Карл в ответ промолчал, хотя мысленно в чем–то и согласился с главарем.

— Покажешь? — скорее попросил, чем спросил тот. Кранц в ответ лишь пожал плечами. Приняв этот жест как знак согласия, Захарий встал и подошел к лошади Кранца.

Захарий сел в стороне от остальных и долго крутил в руках футляр. Открыв его, он стал бережно доставать из него холсты. Потом повстанец поочередно доставал картины из общего свитка и долго смотрел на них. Пристально изучив работу, он возвращал ее на место и переходил к следующей. Какое–то детское выражение лица, не вяжущееся с его обликом, вызвало усмешку наблюдавшего за ним Карла. Попробовав последнее полотно на ощупь, Захарий упаковал картины в футляр и вернул их на прежнее место.

— Не понимаю я этого малярства. Вот когда человек какой на картине или на стене в храме, то все понятно. Иногда даже узнать можно, — высказал свое мнение главарь и добавил. — А полотно хорошее, долго держаться будет.

Больше за время отдыха Захарий не произнес ни слова. Картины Кранца видимо все же произвели на него какое–то впечатление, которым он не посчитал нужным делиться, замкнувшись в себе. Лишь когда отряд снова двинулся в путь, он оказался рядом с Карлом и заговорил.

— Те твари на постоялом дворе вырезали все селение только за то, что они позволили мне остановиться у них на несколько дней, чтобы оправиться от раны. Даже семью старосты, который донес обо мне, не пожалели. Меня они везли в подарок главному в их проклятой Лиге. Если бы не ты, меня бы, наверное, зажарили живьем в назидание остальным повстанцам, а может и еще что похуже придумали. Но уж точно не повесили бы, — слишком легкая смерть для меня. Хотя петли мне больше всего и не хотелось. Висеть с вывалившимся языком и выпученными глазами и вонять на всю округу — это не для меня. Уж лучше сгореть заживо. Только я больше им в руки не дамся. — Захарий посмотрел на внимательно его слушавшего Кранца и продолжил, будто оправдывался перед ним. — Я не мог тогда просто уйти и оставить их безнаказанными. Они получили то, что заслуживали.

— Зачем тебе все это нужно? — задал ему неожиданный вопрос Карл и получил такой же неожиданный ответ.

Вместо ожидаемых рассказов о том, что борьба с канониками — святая обязанность каждого догматика, а каждый помещик уже от рождения заслуживает смерти, этот грубый и необразованный человек, серьезно задумавшись, прежде чем ответить, высказал, наверное, самое сокровенное для себя и не чуждое самому Кранцу.

— В детстве сынок помещика, полудохлый урод с выпученными глазами, сказал мне, что когда мы вырастем, я стану его рабом и он будет каждый день наказывать меня розгами. Я несколько лет боялся стать взрослым. А потом стал с нетерпением ждать этого момента. О том, что я уже вырос, сказал мне его отец. В тот же вечер я перерезал гаденышу глотку и сбежал из дому. И мне понравилось быть свободным.

Генерал экспедиционного корпуса Слэйвии граф Людвиг фон Верхофф гарцевал перед солдатскими шеренгами на породистом скакуне, подаренном ему правительницей империи, и наслаждался своим величием. Ему казалось, что даже десятки тысяч подчиненных ему солдат, преданно следящих сейчас за каждым его движением, воспринимают его не иначе, как самого выдающегося полководца, по крайней мере, современности. И лошадь под ним действительно заслуживала того, чтобы носиться по полю брани с каким–либо Ганнибалом в седле. Только вот граф совершенно не уважал Ганнибала, — к проигравшим, пускай и с достоинством, он всегда относился пренебрежительно, считая, что умение всегда оказываться на стороне победителя гораздо важнее любых полководческих талантов и многих победоносных сражений, после которых следует пускай всего лишь одно, но решающее поражение. А еще этому заплывшему от праздной жизни жиром вельможе с каждой минутой все труднее было удерживать гарцующего скакуна. Желание поскорее оказаться в удобном походном кресле, наконец, победило в фон Верхоффе манию величия, и он произнес заготовленную для войска речь, которую тут же записали для потомков походные писари.

— Дети мои, — с пафосом начал он и тут же заметил ехидные усмешки на лицах строптивых боевых офицеров, заставившие его сделать непредусмотренную паузу. Лишь запомнив наиболее наглые лица, он продолжил свое выступление. — Сегодня мы вступили на исконно слэйвийскую землю Рутении. Сотни лет политанские каноники угнетают наших братьев по вере. Море человеческой крови пролилось за это время. Вот и сейчас где–то совсем рядом льется чья–то кровь. Кому как не великой Слэйвии самим провидением предназначено остановить эту бессмысленную резню и навести богоугодный порядок, вернув на эти земли мир и процветание. Именно для этого послала нас сюда матушка–императрица, а не корысти ради. Наша задача — оправдать ее доверие и с честью выполнить свой долг перед нашей великой отчизной.