«Религия никогда не была мне близка. В церкви я оказывался только тогда, когда у меня не было другого выбора. В последний раз это случалось еще в далекой юности. Все внешние проявления веры, даже самые колоссальные, не производили на меня сильного впечатления. Глядя на роспись, созданную рукой известного художника, я думал только о том, почему автор решил, что все было именно так, а не иначе. Единственным, что всегда обращало на себя мое внимание, был крест. Но и он воспринимался мной не как символ веры, а нечто более значимое. Я чувствовал, что в этом знаке заложено гораздо больше, чем принято считать, но в ту пору не мог этого осознать до конца.

Теперь, когда сама судьба начала со мной какую–то странную игру, многие вещи заново открываются для меня и совершенно в другом свете. И крест постепенно стал приобретать вполне определенное значение. Я наконец–то стал понимать смысл этого символа. Возможно, это понимание ошибочно, но оно многое объясняет для меня и привносит смысл в мою жизнь.

В этом символе теперь для меня скрыты те немногие чувства, которые мне еще доступны и понятны. Все остальные человеческие чувства лишь ступени на пути к главным из них, которые каждый из нас по собственной воле или вопреки ей преодолевает в своей жизни. Страх заставляет нас карабкаться вверх или опускаться вниз. Тот самый страх, из которого и созданы все эти чувства и который объединяет их в нечто цельное. Любовь и ненависть, безразличие и безысходность — две стороны одной медали, различие между которыми состоит лишь в причинах, пробуждающих их в человеке. Причинах, в основе которых лежит, опять же, страх, усиливающийся или слабеющий по мере того, насколько близка цель. Цель, к которой он нас ведет и по дороге к которой покидает, убедившись, что дальше мы доберемся и сами и что уже никуда не свернем. А если даже и свернем, то страх тут же окажется рядом и поведет нас новой дорогой, ничуть не сожалея о впустую затраченных на нас усилиях, так как в вечном движении и состоит его сущность. Если человек уже ни к чему не стремится, значит, он достиг цели, и страху уже не интересен. Если в нем пропало желание к чему–то стремиться, значит, им овладело чувство безысходности или безразличия. Если обладание чем–то затмевает для него все остальное, значит, он охвачен любовью или ненавистью.

Наверное, мне действительно везло. Любовь и ненависть мне были изначально недоступны, так как богатство развило во мне в первую очередь чувство безразличия, подавляя все иное. Избавиться же от безразличия мне помогло чувство безысходности, которое поглотило мое сознание в той проклятой яме, наполненной разлагающимися телами. Пережить его еще раз у меня нет ни малейшего желания. Я буду из последних сил ползти на брюхе, лишь бы оказаться от него как можно дальше. Но и другие чувства привлекают меня не многим более. Потому что волею судьбы, у меня появилась возможность наполнить свою жизнь иным смыслом, и мне не остается ничего другого, как ею воспользоваться.

Там, в странном каменном лесу, когда я полз из последних сил, гонимый страхом и отвращением как можно дальше от зловонной ямы, не было места чувствам. Не было и потом, в сырой землянке старика, когда он своими снадобьями вызывал невыносимую боль и, казалось, вытравливал из меня душу, или то, что от нее осталось. Я не пожелал бы и врагу оказаться в этом странном месте наедине со стариком, глаза которого могут даже самого жизнелюбивого человека превратить в глыбу льда. Но, даже в этом опустошающем месте есть свой смысл. Потому что в мире нет однозначных вещей, тем более в том, что находится за пределами нашего понимания.

Там, где все человеческое казалось совершенно неуместным, где сам человек превращается в нечто мизерное и непотребное, вопреки всему у меня появилась возможность со стороны оценить, то, что осталось где–то далеко в обычной жизни. И я вдруг понял, что все это отнюдь не мое, что оно просто подобно моллюскам на корабельном дне прилепилось ко мне в моем бесцельном плавании по жизни, замедляя и без того неуверенный ход. Я понял, что все то, что мое и ничье больше, то, что дано мне от рождения осталось со мной и наконец–то, избавившись от лишнего непотребного груза, получило возможность вздохнуть полной грудью и предстать передо мной во всей своей красе.

Я мог бы, как и любой другой человек, увидеть это и значительно раньше, если бы хоть ненадолго сумел выйти из–под власти чувств, основанных на страхе и обратиться к чувствам, основанным на свободе выбора, неразлучной спутнице человеческой самодостаточности, дающейся нам от природы и всеми силами уничтожаемой впоследствии. Я увидел бы, что само стремление к самодостаточности, к этому недостижимому началу начал, наполняет жизнь ни с чем несравнимым смыслом. Смыслом, который ценен уже хотя бы тем, что он недосягаем, по крайней мере, в этом мире.

Наверное, мне все–таки везет. Я вернулся в этот мир. Вернулся таким, каким когда–то и пришел, растеряв все ненужное по дороге в каменный лес».

В один из вечеров, когда Адам был предоставлен сам себе, он решил наведаться в гости к Кранцу. Будучи человеком тактичным, он не часто беспокоил своего нового знакомого, хотя и начал испытывать к нему дружеское расположение, особенно после того, как убедился в его сугубо платонических отношениях с Глорией. К тому же Адама притягивало все необычное, а Карл явно выделялся среди прочих его знакомых. Обычно они за чашкой кофе вели интеллектуальную беседу, во время которой Кранц преимущественно молчал и слушал собеседника, лишь изредка задавая ему вопросы. Вытянуть же из него что–то стоящее Адаму удавалось чрезвычайно редко, и обычно он уходил домой с не полностью удовлетворенным любопытством, надеясь, что в следующий раз ему удастся разговорить своего соседа. В этот вечер, почувствовав, что все развивается по тому же сценарию, молодой человек решил изменить тактику. Адам решил, что если Кранц не спешит с ним откровенничать, то пускай за него говорят его картины, которые он еще не демонстрировал своему гостю. Не особо надеясь на успех, Адам высказал свою просьбу Кранцу, и к его удивлению никаких возражений не последовало. Вскоре он получил возможность увидеть как некоторые сохранившиеся старые работы, так и последние, написанные уже в новом жилище. Первое, что бросилось в глаза гостю, это существенные различия между старыми и новыми работами, как будто они принадлежали разным авторам. И причина была не только в совершенно разной тематике. Будучи по натуре человеком чувствительным, Адам не мог не заметить и различие в настроении, переданном в картинах. В старых работах чувствовалась ирония автора и его несерьезное отношение к своему творению. В новых же, как раз, наоборот, — присутствовала какая–то особая тщательность, возможно, связанная с тем, что у Кранца было предостаточно времени для основательной работы. Но что касается чувственной нагрузки, то она как раз почти полностью отсутствовала, даже ирония. Казалось, что автор просто передает то, что видит в своем воображении, предоставляя воображению зрителя самостоятельно дополнить работу.

— Ну, как? — спросил Карл, наблюдая за реакцией своего гостя, и тут же прямолинейно попросил. — Только давайте обойдемся без излишней тактичности. У меня нет привычки обижаться на толковые замечания. Тем болеe, что я и сам достаточно самокритичен.

Прежде чем ответить, Адам еще какое–то время рассматривал картины, заодно все–таки стараясь как можно более мягко сформулировать свой ответ.

— В каждой работе есть свои сильные и слабые стороны, — сказал он уклончиво и посмотрел на своего собеседника. И тут же пожалел об этом. Пришлось отвечать более конкретно. — Старые работы более живые, а новые — более качественные. Такое впечатление, что в них продумано и передано все, до мельчайших деталей, и очень мастерски. Но при этом, кажется, была упущена эмоциональная сторона. В общем, в них гораздо меньше жизни.

— Более точной оценки быть просто не может, — усмехнулся Карл. — Полностью с вами согласен.