Аман опрокинул рюмку, закусил чебуреком. Его тронуло, что Марджана так заботливо обдумала свое угощение. И чебуреки, и куриную ногу, и зелень можно было есть без помощи ножа и вилки, обходясь одной рукой. И все так вкусно приготовлено! Аман выздоравливал, у него появлялся аппетит, и Марджана с удовольствием смотрела, как он ел.

— О чем задумалась, Маро? — спросил он притихшую девушку.

— О вас, — смело ответила она.

— О том, что похож на голодного зверя?

— Ой, нет! Совсем не об этом. Вы вчера сказали по телефону, что формулы помогают лучше усваивать. Мне кажется, что вы и работаете по собственным формулам.

— Как интересно! По каким же?

— Ну, например, ваша первая заповедь — имей бесконечное терпение.

— Правильно! Только это не первая.

— Тогда — будь справедлив!

— Тоже верно, но опять не первая!

— Есть еще одна: если твое распоряжение неправильно — признай свою ошибку.

— Очень хорошо формулируете, только это тоже не главное.

Марджане нравилась эта игра, она раскраснелась, глаза блестели. На работе редко удавалось подолгу говорить с Аманом, временами казалось, что он все еще считает ее за девчонку. Она была честолюбива и очень хотела, чтобы парторг наконец понял, чего она стоит.

— Ох, какой придирчивый учитель! Ну, еще могу сказать, что, глядя на вас, усвоила, что надо быть всегда внимательной к чужому мнению и критике, даже если она и неправильная.

— И все-таки не с этого надо начинать.

Марджана недовольно выпятила губы.

— Тогда больше ничего не знаю.

— Я тоже не знаю, как лучше выразиться, чтобы вам понравилось. Вы вчера упрекнули меня за выспренность и, наверно, были правы, но эти слова не сумею сказать иначе. Раньше всего и прежде всего надо проникнуться бесконечной преданностью идее коммунизма и сплачивать людей вокруг этой идеи. Вот самое главное. И еще: все почему-то считают, что я добряк, как говорится, мягкий человек. Знают, что люблю нянчиться с людьми, не жалея времени. Но ведь до поры до времени. Если вижу, что человек сознательно пошел на дурной поступок, если им руководит корысть, я беспощаден.

— Вот чего не замечала!

— Придет время, заметите. Тогда, смотрите, не испугайтесь.

Испугаться Амана! Вот чего Марджана не могла вообразить. Широко улыбаясь, она смотрела на него. Нет на свете другого человека, с которым ей было бы так интересно и приятно! Неужели он не чувствует? Или только делает вид, что не чувствует? Как сковывает человека болезнь! Как ошибается он, если думает, что ее пугает его увечье. Если бы знал, с какой радостью она отдала бы ему свою руку, свой глаз! Но нельзя же в этом признаться ни с того ни с сего! Хоть бы повод какой-нибудь придумать…

И все-таки Марджана решилась. Уходя, держась за ручку двери в полутемной передней, она сказала:

— Зря на себя наговариваете. Вы не беспощадный. Это жизнь была к вам беспощадна. И если вам когда-нибудь станет тяжело одному, вспомните обо мне. Я всегда…

И быстро захлопнула за собой дверь, только каблуки застучали по лестнице.

Аман распахнул окно. Хотелось еще раз увидеть Маро. Неужели правду сказала? Неужели есть на свете человек, который ждет его? Свежий воздух ворвался в комнату и с ним мягкий гомон воскресного дня. С утра снегопад, по-южному щедрый, выбелил улицы, а сейчас солнце взялось за работу, но там, где прошли колеса машин, в глубоких бороздах снег еще отливал влажной синевой. Где же Маро?.. В Доме культуры кончился дневной сеанс, по улице шел знакомый рабочий люд с женами, с детьми. Милый, близкий народ. Тепло одетые дети копошились в снегу, звонко смеялись. Под деревьями матери катили коляски с завернутыми в теплые одеяльца малышами… Вот, кажется, мелькнула и Маро — коричневое пальто и зеленая шапочка… Мелькнула и исчезла в толпе.

Смета по Сазаклы на второй квартал, присланная из производственного отдела, разграфленная по всем правилам бухгалтерского щегольства, с утра лежала на столе у Човдурова — не было свободной минуты заглянуть в нее. Народ толпился в кабинете, как на вокзале.

С утра Аннатувака посетил Тихомиров и с видом заговорщика сообщил, что хочет побывать на новых разведбуровых. Это нисколько не обрадовало директора конторы. Что, собственно, рассчитывает увидеть «Вчерашний день» в Сазаклы? Отыскать лишний повод для склоки? После драки кулаками не машут, время и без этого покажет, кто прав.

Вслед за Тихомировым явились два молодых инженера, только что окончившие нефтяной институт и присланные по разверстке. Оба высокие, румяные, русокудрые добры-молодцы — один из Тамбова, другой из Ярославля. Пришлось долго беседовать, рассказывать о специфике местной работы. Разговору мешали. Забежал корреспондент из газеты, чубатый, только что демобилизовавшийся парень, еще не успевший снять военную шинель. Звонили из Объединения — торопили со сметой. Заглянул Сафронов посоветоваться о 425-й скважине, которая дала воду, а в довершение всего секретарша с испуганным лицом доложила:

— Какой-то бабай к вам ломится.

И действительно, вслед за ней в кабинет ввалился дедушка лет семидесяти с длинной белой бородой, в большой бурой папахе. Поставив на пол у двери зеленый эмалированный чайник и принакрыв его полосатым хурджином, он почтительно приветствовал Аннатувака; затем сварливо потребовал, чтоб его внука сделали нефтяником. Дедушка отличался неукротимой энергией, прилетел на самолете из Мары с этой единственной целью, и понадобилось много времени, чтобы растолковать, что ему нужно идти в отдел кадров.

Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Аннатувака. Он попросил секретаршу больше никого не впускать и углубился в смету.

Сосредоточиться на цифрах было нелегко. Весь последний месяц Аннатувак чувствовал себя как взведенный курок. Огромным усилием воли он заставлял себя сдерживаться: терпеть противоречия, выносить многословие, прощать бестолковость. От нервности появились новые привычки — руки не могли оставаться в покое: ломали папиросные коробки, разгибали канцелярские скрепки, теребили клочки бумаги. Ему даже пришло в голову завести четки. Один знакомый азербайджанец уверял, что ничто так не успокаивает нервы. Однако Аннатувак быстро отказался от этой идеи. Азербайджанец-то был профессор, носил пиджак и тюбетейку, а что за вид — в полушубке и ушанке с янтарными камешками в руке! Да разве ими вернешь утраченный душевный покой? Дело даже не в Сазаклы. Подумаешь, какой важный эпизод в биографии начальника конторы бурения этот клочок пустыни! Но остаться одиноким, растерять товарищей, не чувствуя перед ними никакой вины, — это страшно. Не так жалко потерять Сулейманова, проработали три года душа в душу — разошлись. Что же, бывает! Труднее мириться с отчуждением Сафронова, но ведь с ним и дружить нелегко. Глядит на все с высоты своего опыта, обо всем имеет свое мнение, видно, не может забыть, что знал своего начальника еще мальчишкой. А вот холодность Амана невыносима. Чего, собственно, все хотят от него? Он склонился перед обстоятельствами, делает все, что требуется. Неужели нужно еще и выражать восторг? Этого не дождутся! Дома тоже будто отопление выключили. Тамара, как всегда, кротка и заботлива, но не может скрыть, что сочувствует Сулейманову. Если женщина работает, трудно ожидать от нее справедливости. Всегда ей ближе тот, с кем проводит целый день, а не муж, с которым еле успевает перекинуться двумя словами перед сном. А самое горькое — отец. Что бы ни случилось в жизни с Аннатуваком, первая мысль всегда была об отце. Что он подумает, что скажет? Теперь их разделяет не сотня километров бездорожья от Небит-Дага до Сазаклы, а нечто худшее. Когда Аннатувак приезжает на новый участок, отец почти не разговаривает с ним. Споров больше нет, но, кажется, у старика совсем пропала охота встречаться с сыном. Этого никогда не было. Все будто отодвинулись от него. Как в мираже: все видно, а рукой не дотронешься, уплывет. Кто же остается? О Тихомирове смешно говорить. Пожалуй, одна Айгюль. Встречаясь с сестрой, Аннатувак угадывал непривычную теплоту в ее больших черных глазах. О делах не говорили, и тут надо оценить такт сестры. Понимает, что не следует посыпать рану перцем…