В дверь просунулась голова Дурдыева. Човдуров замахал рукой:

— Не могу принять!

Но Ханык посчитал отказ за приглашение и, дергаясь всем лицом, улыбаясь и подмигивая, вошел в кабинет.

— Товарищ директор, есть важный разговор.

Аннатувак поднялся и раздельно сказал:

— Я занят.

Ханык плаксиво улыбнулся.

— Есть вещи поважнее занятий. Будете жалеть, что не поговорили.

Човдуров стукнул кулаком по столу, но даже не успел рта раскрыть, как Ханык юркнул в дверь. Аннатувак взялся было за карандаш, но в дверную щель снова просунулась голова снабженца.

— Не ради себя, ради ваших интересов, Аннатувак Таганович, необходимо поговорить…

Жалкий человечек пресмыкался, не замечал, как он противен. Пересилив себя, Човдуров спокойно ответил:

— Если разговор не деловой, тем более можно отложить.

По привычке он вертел в руках тяжелый пресс. Бросив взгляд на тяжелую вещицу, Ханык снова исчез, на этот раз плотно прикрыв за собой дверь. Испуг снабженца так насмешил Аннатувака, что он смягчился и попросил секретаршу разыскать его.

Через две минуты Ханык как ни в чем не бывало здоровался с Човдуровым.

— Я знаю, товарищ директор, почему вы рассердились, но ведь это же клевета, — развязно говорил он. — Эта баба из святого сделает черта.

— Какая клевета? — отрубил Аннатувак. Больше всего он ненавидел склоки, сплетни, разбирательство семейных скандалов. — Не знаю никакой бабы.

— Есть такая дрянь, ее зовут Зулейха. Может быть, не она сама, а ее друг…

— Не знаю Зулейхи и ее друга.

— Да разве он один? У нее, наверно, десяток друзей или мужей, не знаю, как приличней назвать…

Дурдыев задумался. Ясно было, что слухи еще не дошли до Аннатувака. Но что выгоднее: рассказать самому или надеяться, что вся история с брошенной семьей так и не дойдет до ушей начальства? Нет, лучше все-таки прикинуться простодушным, напрасно оклеветанным.

— Все дело в Тойджане Атаджанове, — начал он, — если бы вы могли себе представить, сколько грязных нитей сплелось вокруг одного человека! Да что там нитей! Его сердце — клубок змей!

— Атаджанов? — переспросил Човдуров и уселся поглубже в кресло. Теперь он готов был слушать рассказ Дурдыева хоть до вечера, тот и не подозревал, какие струны задел в душе начальника конторы.

— Когда Атаджанов ездил на праздник в подшефный колхоз, он спознался с моей бывшей женой Зулейхой, а она плачет, будто я не даю денег…

— А разве это неправда?

— Неправда — мало сказать. Это клевета! Я посылаю все, что зарабатываю, сам сижу на хлебе и чае. Посмотрите на мой ватник, разве это костюм для снабженца? Я только позорю свою контору, когда прихожу в другие учреждения. Думают, что это за контора, где работают такие оборванцы?

— Хотел бы знать, — сказал как бы про себя Аннатувак, — почему я обязан выслушивать эту чушь?

— Подождите, товарищ Човдуров, скоро все поймете. Я же должен оправдаться перед вами, раньше чем на меня начнут возводить всякие небылицы.

— Пока что никто не заводил о тебе речи, а ты терзаешь меня целый час бабьими сплетнями.

Не слушая, Ханык бубнил свое:

— Она считает: раз я нефтяник, значит, хожу в золоте и могу построить ей серебряный дом. Сама она работает подпаском.

— Хоть министром, мне-то что?

— А живет с заведующим фермой, — упрямо продолжал Ханык. — Что у них было с Атаджановым — не скажу, хотя догадаться нетрудно, но сейчас не о том речь.

— Может, объяснишь, зачем я тебя слушаю, если речь не о том?

— Ваша сестра, товарищ Човдуров, — редкой чистоты девушка…

— Ты приплетаешь к своей грязной истории имя моей сестры? — грозно спросил Аннатувак.

— Говорю вам, подождите немного. Не я приплетаю. Но должен сказать, что все рабочие любят ее, как сестру. Только… Только она немного ошибается.

— В работе?

— Нет. В чувствах. Если сказать правду, товарищ Айгюль хорошо знает рабочего, его душу, но не знает человека, которого, как видно, выбрала себе в мужья. — Дурдыев остановился, покосившись на Аннатувака, но тот, насупясь, молчал. — Хотите — опять выгоняйте меня, хотите — слушайте, но я прямо скажу, что мне не нравится этот парень. Боюсь, как бы не втянул в болото несчастья девушку, которая белее снега, чище воды…

Как ни хмурился Аннатувак, как ни противно было ему слушать Дурдыева, но предчувствие неотвратимой беды сжимало сердце и заставляло терпеть до конца.

— Имя? Назови имя!

— Так я же только о нем и толкую! Бурильщик Тойджан Атаджанов. Когда я наблюдаю его поступки, не по себе становится. Пользуясь добротой, доверчивостью Тагана-ага, он может, не приведи бог, нанести позорную пощечину вашей сестре.

— Ты в своем уме?!

— Чтоб черви завелись в моем языке, если вру! Никак не могу удержать сердца, потому и говорю. Помяните мое слово: этот проходимец доведет буровую Тагана-ага до страшной аварии и сделает несчастной нашу красавицу Айгюль.

Аннатувак молчал, но сердце лихорадочно билось. Давнишняя неприязнь к Атаджанову, который, как ему казалось, отнимает у него отца постоянным потаканием старческим причудам, теперь превращалась в настоящую ненависть. Негодяй смел поднять глаза на сестру!

Исподтишка поглядывая на Аннатувака, Дурдыев старался угадать его мысли. Аннатувак опустил голову, и снабженец понял, что заставил его задуматься, а когда снова поднял глаза, Ханык решился продолжать:

— Товарищ Човдуров, простите, если лезу не в свое дело. Но кто вам раскроет глаза, кто знает происки этого бесчестного парня так хорошо, как я? Он говорит Айгюль сладкие слова, а сердце отдает другим. Да что говорю, откуда у него сердце! Он отдает один конец нитки Айгюль, а с другого конца начинает плести паутину, в которой она же завязнет. Вы знаете, как себя чувствует Ольга Сафронова?

Аннатувак, с жадностью внимавший поношению Тойджана, нетерпеливо сжал кулаки.

— Какое мне дело до Сафроновой? — грубо сказал он. — Откуда среди овец затесалась корова? То Зулейха, то Ольга! Долго еще будешь забивать голову чепухой?

Не отвечая, Ханык продолжал допрашивать:

— Может, вам известно, что Ольга и Нурджан Атабаев любят друг друга?

Човдуров рассердился, что снабженец запутал разговор, который его так интересовал.

— Куда тебя заносит? О чем думаешь? Невозможно понять, куда ведешь, к чему клонишь, пятишься все время как рак!

Не боясь теперь гнева Човдурова, Ханык гнул свое:

— Я чувствую, что душу Нурджана разрывают на части собаки, а сердце Ольги болит, будто в него попал змеиный яд…

— Терпение мое кончается, — грозно сказал Аннатувак и привстал, опираясь обеими руками на стол.

— Говорю вам, не торопитесь, товарищ директор. Я хочу спросить вас, по какой причине страдают молодые сердца?

— Кончай немедленно!

— Да что вы волнуетесь? Я не из тех, что суют нос в чужие дела. Нужно было проверить все обстоятельства, выяснить все отношения, а затем довести до вашего сведения, что мне известно. А мне хорошо известно, что Атаджанов бросает одну кость двум собакам, чтобы поссорить их…

— Да ты сам-то можешь разобраться в том, что плетешь?

— Товарищ Аннатувак, я своими глазами видел, как Тойджан и Ольга сидели обнявшись!

— Это правда?

— Зачем выдумывать? — скроив печальную рожу, сказал Ханык. — Разве вы поблагодарите за это? Разве слышу от вас что-нибудь, кроме ругательств? Только сочувствие да доброе сердце привели меня в этот кабинет! А если говорить прямо, Тойджан и Ольга ночевали вместе, когда — были в колхозе. Но разве повернется язык сказать такое вашей сестре? Вот я и решился…

Ханык, наблюдавший, как темнеет лицо Човдурова, оборвал свою речь.

Выйдя из-за стола, Аннатувак остановился перед снабженцем.

— Я выслушал твой гнусный рассказ. Вернее, вынужден был выслушать, но не думай, что ты что-нибудь выиграл. Ненавижу сплетников и склочников! Уверен, что ты завел всю эту музыку ради какой-то выгоды, но пока еще не знаю какой. Я проверю твои слова, и не потому, что ты, забыв стыд и совесть, завел речь о моей сестре, а потому, что хочу разобраться в этом негодяе Атаджанове. Но если ты посмеешь еще где-нибудь назвать имя Айгюль, то не найдешь себе места между Балханом и Каспием! Можешь убираться!