И он пожал руку мастеру.

Ласковое слово парторга взволновало старика еще больше, чем оскорбительная выходка сына. Таган Човдуров дрожал от гнева, но, стесняясь людей, старался себя сдержать, давал себе время успокоиться. Все же голос его изменился.

— Ай, парень, как же это так?.. — повторял он. — Чужие люди доверяют, а ты сомневаешься в своем отце? Так ли я воспитывал тебя? Как же это получается?..

Все видели, как менялось смуглое лицо Аннатувака. Буря за окнами затихла, а здесь разгоралась все сильнее. Темным румянцем гнева залилось лицо Аннатувака, краска достигла самых ушей. Вдруг он поднял голову и щелкнул пальцем о стол.

— Бросьте демагогию! — крикнул он, снова обернувшись к Сулейманову. — Кому нужна ваша нефть с глубины четырех тысяч метров и за сто километров бездорожья! Сколько будет стоить государству тонна такой нефти!..

— Согласен!.. — не дал ему говорить Сулейманов и даже подскочил в кресле. — Тут экономисты будут считать. Согласен! Но вы-то, еще не считая, тянете туда, где легче, вот в чем корень!

— А вы хотите повторить историю с Боядагом! — раздался пронзительный возглас Тихомирова. — Ухлопаете без пользы десятки миллионов, тогда заодно и за старые затеи с вас спросят! Что тогда скажете?..

— Скажу, что «беда между глазом и бровью сидит», — со злой усмешкой возразил геолог. — Для сомнений всегда найдется тысяча аргументов, придет на помощь и логика… Однако двигает жизнь не сомнение, а воля. Нам пора расширять фронт нефтедобычи, и мы пойдем в Сазаклы, еще и дальше в пустыню пойдем. В самую глубину Каракумов! Каркайте больше: «Трудности! Трудности!» Что же, сложить руки? Умыть руки? Бояться?

— Кто здесь боится? — угрожающе спросил Човдуров.

— Вы боитесь!

Впоследствии Аман Атабаев справедливо заметил Сулейманову, что этих слов не надо было говорить. И не только потому, что Аннатувак — человек честный и мужественный. Начальник конторы вскочил и, точно лезвием бритвы, резанул ребром ладони вдоль шеи, где с левой стороны — все это знали — бугрился у него кривой рубец от раны.

— Кто трус?.. Я трус? Что, эта дырка у меня от ослиного копыта? Что, я ради красивых глаз получил свои ленточки? Кто дошел до Берлина? Кто на стене рейхстага на месте фашистской свастики написал: «Аннатувак Човдуров, сын Каракумов»?..

Бледный, с искаженным лицом, ни на кого больше не глядя, Аннатувак прошагал по комнате, кулаком растворил дверь, вышел в приемную и захлопнул дверь за собой.

Все молчали.

— Ай, парень, как же это так… — проговорил совсем расстроенный Таган.

А председатель колхоза Ягшим, пристально смотревший на Човдурова, пока он шел мимо, подумал: «Ай, какой злой человек! Как бы вода в колодце, который он выроет, не оказалась горькой…»

— Что же ты задумалась — делай ход!

— Я не знаю, проводить ли эту шашку в «дамки»… Видишь, это так просто! Ты можешь обидеться.

— Если я проиграю одну из трех, не обижусь…

— А подряд две партии?

— Ну ходи же, Ольга!

Она провела в «дамки» свою шашку и тотчас отметила с улыбкой:

— В техникуме ты играл лучше.

— А ты была красивее в техникуме!

Она засмеялась. Его угрюмый вид ясно говорил, что это неправда, что в глазах Нурджана она никогда не была так хороша, как сейчас, в красном уголке, где они играли в шашки на подоконнике в ожидании начала разнарядки.

— Теперь я играю в шахматы, — хмуро сказал Нурджан. — Меня научил мой старший брат Аман. Это куда интереснее.

— А меня научишь?

— Это не для женщин. Ну, делай же ход!

В открытое окно была видна в облаках пыли промысловая земля. Тонкие побеги молоденького лоха заглядывали в окно и иногда цеплялись за золотистые волосы Ольги. В комнате слышались веселые голоса, смех, стук бильярдных шаров. Вдоль наружной стены за окном, усевшись поудобнее, курили в ожидании разнарядки мастера и операторы, дым от их папирос скользил в окно. Ольга отмахивалась от него защитными очками, с которыми сегодня не расставалась. С привычной добросовестностью она углубилась в игру, а Нурджан, совсем забыв о шашках, любовался пшеничными косами, венцом уложенными на маленькой головке.

Нет, она и вполовину не была так хороша в техникуме! На мгновение ему представились все четыре корпуса общежитий и дворик с выставленной для лекций фонтанной арматурой, похожей на памятник во славу науки, и распахнутые решетчатые ворота, открытые на улицу, — там, у ворот, он когда-то впервые заговорил с этой русской девушкой.

— Ты помнишь Людмилу? — вдруг спросил он. — Говорят, она учится в Баку, в нефтяном институте…

— Давно не была в техникуме, — откликнулась Ольга. — Давай как-нибудь на этой неделе забежим, проведаем Тиграна Аршаковича.

Нурджан улыбнулся.

— Хочешь кишмишу? — он вытащил из кармана комбинезона полную горсть изюма и сунул ей в свободную левую руку. Ему нравилось, как она, точно ребенок, ест из ладошки.

Вдруг она рассмеялась.

— А помнишь укроп? Ох, какой ты был смешной!

Это было воспоминание о том дне, когда, забежав к вечеру на рынок, Нурджан не нашел для Ольги цветов, ни инжиру, ни даже яблок и купил ей пучок укропу. «Зачем мне это?..» — залилась звонким смехом и зарделась Ольга, распушив на ладони зеленые пахучие стебельки. «А что же мне было купить, если нет ничего?..» — угрюмо вопрошал Нурджан. «Купил бы сухую воблу! Я очень люблю!» И она хохотала над его смущением сердечно и беззаботно.

У них было уже много воспоминаний, но никогда не было так хорошо Нурджану, как сегодня. Вот час, о котором пел жаворонок там, на «сто семнадцатой»…

— Делай же ход, Ольга! — нетерпеливо поторапливал Нурджан, а сам проигрывал партию за партией — не мог сосредоточиться. Когда, сделав ход, она подымала спокойные темно-синие глаза, ожидая одобрения, ему чудилось в них совсем другое выражение: высокомерное и ждущее. Он не догадывался похвалить ее игру, и девушка обиженно отворачивалась.

— В такую бурю, — говорила она, глядя в окно на промысел, — наши места мне почему-то кажутся похожими на далекий Техас или Оклахому… Пыль какая! Джебел совсем скрылся из глаз.

— А что такое Джебел, по-твоему? Ведь не знаешь, — насмешничал юноша.

— Ну, Джебел, как же не знать, так гора называется.

— Чудачка, «джебел» — это всякая гора по-арабски! Гибралтар — это ведь арабское слово. Джебелтар…

Удивив девушку ученостью, он несколько смягчился и сделал плохой ход. А Ольга задумчиво глядела вдаль, за тонкий ажурный переплет ветвей молоденьких акаций и лохов, окружавших контору участка, за частокол из бракованных труб. Там, на промысловой земле, совсем близко от конторы, точно молот над наковальней, поднимался и опускался балансир качалки, приводя в действие скрытый в скважине насос.

— Ну, делай ход, Ольга. Опять задумалась!

За ее плечом стоял бильярдный стол. Два мастера, вооружившись киями, гоняли шары. И ревнивый Нурджан старался понять, на кого оглядывается Ольга. Один, с лошадиным лицом и длинными зубами, вдруг подошел и угостил Ольгу «гусиными лапками» — очень твердыми конфетами. Другой, совсем молодой, в кепке назад козырьком, все время хохотал. Конечно, они не могут оставаться равнодушными к такой девушке, выкрикивают какие-то ухарские непонятные фразы, красуются со своими киями. Нурджан разозлился и, не подумав, двинул шашку.

Теперь Ольга в свою очередь засмотрелась на него. Он был в промасленной спецовке, загорелый, с нежной родинкой на щеке, похожий иногда на девушку, — только руки большие, рабочие. Он все-таки превосходный парень — уже получил пятый разряд, никто не видел его пьяным, даже не курит. Ну, если б не был еще такой обидчивый, ревнивый и мнительный…

— Ну ходи же, — сказала она.

Он поднял печальные глаза, заметил:

— Я давно пошел… Ты что, спишь, девочка?

Она погрузилась в размышление над доской. Глядя на ее персиково-розовую щеку, на покатые круглые плечи — круглые даже под синей рабочей курткой, он горделиво подумал: «Породистого коня и под холщовой попоной узнаешь».