— О чем ты, мама? — недоумевал Аман.

— Если не понимаешь родного языка — могу объяснить: богу душу отдам, вот что говорю! Не я ли вам чистила носы, убирала за вами, поставила вас на ноги? Так слушайте же теперь меня! Смотрите мне в рот! Поступайте, как велю! Я вас сделала людьми, теперь вы успокойте мою старость — женитесь! А потом… можете делать что угодно.

Ослабевший от жара Аман не перебивал мать, и, передохнув, она снова начала причитать:

— Не мне бы говорить это сыну, но во всем виноват твой пустоголовый отец! Раз он рабочий, раз он нефтяник, так уж ему кажется, что все знает, что всю революцию сам устроил. Твой отец — игрушка в руках людей. Над ним смеются, шутят: «Ты сознательный, Атабай, ты передовой рабочий!» А он и уши развесил. Пучит глаза, наступает на меня, пыжится: «Сыновья сами знают, как жить!» Вот как сказал! И я обречена теперь метаться всю жизнь, как газель, у которой отняли детеныша…

Аман и не подозревал, слыша все эти вопли, что у матери появились новые причины для такого разговора. Услужливая кумушка-соседка в точности передала ей, что наговорила Эшебиби в очереди у тандыра: «Аман Атабаев неплохой парень, тихий, скромный, но… родился под несчастной звездой. После землетрясения потерял не только жену и ребенка, но и самое важное для мужчины. Что скажешь, что поделаешь… Врачи говорят, это бывает с горя. И нельзя не верить. Бедняга живет один уже который год и не помышляет о женитьбе. Ходит, опустив голову, как мерин в стаде, и на девушек даже не глядит. Не дай бог никому такого несчастья!»

Когда до Мамыш дошли эти слухи, она даже заплакала от возмущения: «Лучше бы оглохнуть, чем слушать такие пакости!» Но, поразмыслив и вспомнив, что сын действительно ведет себя странно, и, не дай бог, если Эшебиби права, и впрямь забеспокоилась об Амане. Старухе всегда мерещилось, будто от нее что-то скрывают. Сегодняшняя молчаливость Амана еще больше укрепила подозрения.

— Аман, сынок, скажи, я ведь мать, и никто больше не узнает, по совести скажи, может, тебе и нельзя жениться?

— Ай, мама, ну что только тебе лезет в голову! — буркнул Аман и отвернулся к стенке.

Мамыш, конечно, и внимания не обратила на этот робкий намек. Ей и в голову не пришло, что сыну хочется кончить этот разговор. Она погрозила сыну пальцем.

— Не один ты послан мне богом в наказанье. Нурджан ничем не лучше. Оба в отца.

— В отца?

— Конечно. Если бы Атабай был путным человеком, разве бы такие сыновья у него выросли? Нурджану говоришь — женись, а он дрожит, будто безоружным выставили против врага. А ты все отмалчиваешься.

Аман почувствовал, что отмолчаться не удастся.

— О чем ты говоришь, мама? Мне не хочется сегодня жениться, завтра разводиться…

— Упаси бог от разводов! Но почему же обязательно завтра разводиться?

— А кому я такой нужен?

— Паршивая не в счет, хромая не в счет, вдову тоже оставим в покое. Я тебе найду не девушку, а загляденье!

— Давай все-таки оставим этот разговор! Жениться — это мое дело.

— Ничего нового не сказал. Все вы, и старые и молодые, только и знаете: «Это мое дело!» Подумать только, какие собрались на мою голову деловитые…

Кроткий Аман вышел наконец из терпения.

— Скажи, пожалуйста, ты ухаживать приехала или хочешь, чтобы я совсем разболелся?

— Ну, если так ценишь материнские заботы, я помолчу.

И Мамыш в самом деле на минуту умолкла. Но, увидев, что Аман закрыл глаза, дернула за кончик одеяло.

— А ты слышал новость?

— Какую еще?

— Говорят, Нурджана встречают на улице с какой-то девушкой.

— Прекрасно! Ты должна радоваться, ты же только об этом и мечтаешь.

— Если бы этот молодой ишак хотел меня порадовать, я бы уж давно нянчила внучонка и не приставала к тебе, как сейчас. Но, говорят, он ходит с русской!

— Какая разница, если он ее любит.

— И это я слыхала. Все заодно — «какая разница!» По-моему никогда не выходит, вот какая разница! Что же мы будем пялить глаза друг на друга, на пальцах объясняться? Атабай тоже этого не понимает, хотя борода его давно побелела. «Какая разница, лишь бы попалась умница!» Ты знаешь мой характер. Я ответила: «Если хорошая девушка — на голову посажу. А если такая, что не захочет знать ни мать, ни отца, ни соседей?» Знаешь, что люди говорят?..

Тут Мамыш будто поперхнулась, прикрыла рот рукой, вспомнив, что Ханык требовал полнейшей тайны. Аман опустил глаза, не проявляя ни малейшего желания продолжать разговор, и Мамыш тихонько удалилась на кухню.

В комнате наступила долгожданная тишина. Лишь иногда сквозь двойные рамы глухо доносились гудки автомашин. Не зажигая света, с закрытыми глазами Аман погрузился в глубокое раздумье.

Мать, конечно, имела право укорять… Что хорошего в одиночестве? Сколько лет никто не согревает подушку, ни одна рука не поправит одеяла, не погладит волосы. По вечерам в квартире тихо, как на кладбище. Летит время, и жизнь проходит. Права мать. Дом без детей — тело без сердца, пища без соли. Какое счастье, возвращаясь домой, знать, что тебя встретит ласковая улыбка жены, радостный лепет сына! Но имею ли право мечтать об этом? Я — половина человека! Кому нужен однорукий, одноглазый? Этого мать не поймет. Для нее сын, будь он хоть обрубком, все равно лучше всех на свете. На моем пути попадались хорошие девушки, но я не позволял себе ни глядеть, ни думать о них. Каждая девушка живет мечтой о любимом. Но кто мечтает о половине человека? Все бывает. Может быть, и нашлась бы такая, что решилась выйти за меня. Может, до поры до времени и скрывала бы свое равнодушие и тоску. Но однажды я непременно поймал бы угрюмый, полный брезгливости взгляд, говорящий: «Горькая моя судьбина!» Смогу ли я жить на свете, угадав в этом взгляде отвращение? Не лучше ли страдать в одиночестве, чем сломать чью-то жизнь? Нет, не стоит посыпать старую рану перцем.

…Что же остается? Воспоминания о былом счастье? Но они, как миражи, появляются и тут же исчезают. Как короткий весенний дождь, который уходит в песок, не успев освежить жаждущую землю… Тело мое как иссохшее, старое русло Узбоя. Проклятая война! Сколько смертей, сколько одиночества, калек! Когда-то я валил наземь пальванов, а теперь застегнуть пиджак стоит большого труда. Кому понравится нянчиться со мной? Поверить, что девушка захочет пожертвовать собой ради меня, так же трудно, как поверить что она мечтает отдать кому-то свой глаз и руку. Лучше уж остаться одиноким, чем жить бок о бок с человеком, видеть, как он смотрит на юг, когда глядишь на север…

Давно уже мысли о семье не волновали Амана так сильно. Годами гнал их от себя. Но, видно, пришло время навсегда решить свою судьбу. Сам того не замечая, весь вечер Аман плавал в бурном море размышлений. И, как ни торопился к берегу, как ни загребал одной рукой, расходившиеся волны то подбрасывали на гребень, то накрывали с головой. Он терял направление, мысли путались. Тогда Аман приподнимался, глотал воздух воспаленным от жара ртом, озирался по сторонам. Комната тонула во мраке, только угол с книжными полками освещался светом уличного фонаря. Там через спинку стула беспомощно свисал протез.

На улице прекратилось движение, затихла и мать в соседней комнате.

В полной тишине Аман слышал собственное жаркое дыхание… Потихоньку сон смежил его веки, и все время гудели и грохали снаряды, и сквозь вой мин доносилась команда Човдурова: «Вперед!» И сквозь клубы дыма, в зареве пожара плыл по небу протез, сжимая неживые пальцы в кулак.

Когда Аман проснулся, солнце стояло высоко. Лучи ворвались в комнату, косо улеглись на столе, осветили стену веселыми пятнами. Аман быстро поднялся с постели, умылся, побрился. Было весело, оттого что солнечные блики согревали холодные бирюзовые стены, оттого что в доме тихо и пусто. Сегодня отец должен был приехать из Сазаклы, и Мамыш с первым автобусом отбыла на Вышку. Домработница еще не вернулась, как видно, задержалась у дочери в Кум-Даге. Как ни тяжко одиночество, но еще тягостнее одиночество вдвоем. Мамыш одним словом умела разрушить душевное равновесие, выработанное Аманом с таким трудом.