Когда он, хлопнув по спине последнего Билла (бывало, тот спьяну совал ему tip, Игорь отводил дающую руку… наутро Билл долго извинялся, тряся в знак благодарности за скорое прощение обе длани русского коллеги)…

Когда он, перелетев через последний мост, выносился на проспект, прорубленный в глыбах столпившихся тесно домов (почему–то не ровно — в плоскости реки, как велось в Петербурге от века, — а странно, косо, убегающим вверх желобом, по которому катились навстречу Игорю мигающие янтарные светофоры)…

Когда, завидев поворот, который мог взять с закрытыми глазами, он притормаживал и руль толкал его в грудь, напоминая: вот твое тело, хозяин; вот это — твое тело, а не я — круглый, дрожащий, оплетенный душистой кожей, связанный крепко и тайно с невидимыми колесами… так крепко и так властно–мягко, будто я — мысль, а они — слово; я — желание, они — осуществление; я — …

…не был пьян, но когда, осадив у парадной (листья, спавшие у поребрика, взлетали, потревоженные, и тут же обмякали, сплющивались под колесом), он видел себя идущим по узкой растрескавшейся дорожке так ясно, так со стороны, как бывает только в момент мгновенного выхода из темноты опьянения (вот как если б голос, забытый навек годы назад, вдруг окликнул тебя, невидящего, плетущегося редкими перебежками от столба к столбу, от двери до двери, и ты выпрямился, вспоминая, и — или, как будет, мне говорили, после смерти, а на девятый день, кажется так, можно отвернуться и не смотреть на тело, можно убраться отсюда — прочь, прочь…), — он не был пьян и не забывал вернуться к машине и отключить сигнализацию, и, осторожнее вора прикрыв за собой тяжелую дверь, чтобы не хлопнула, пустив эхо по этажам, он делал свои три шага к лифту, и там, уже закрыв глаза, нащупывал кнопку, пальцем пробежав по всем, и вот последние три шага от лифта к двери, обитой слабо пахнущей кожей, с волоконцами войлока, окружившими замок (я обил эту дверь, думал он, доставая ключ, это дверь — моя), — и, доставая ключ без звона, еще до того, как вложить его в узкую скважину и повернуть… дважды, нет… единожды… почему?.. ах, я уходил отсюда вечером, я закрывал дверь, я возвращаюсь… — до поворота еще, до полного поворота… до короткого, всегда неожиданного, до бесконечно короткого, бесшумного, полного, размыкающего железные недра, послушные недра… все, что внутри… все, что за… все, что за этим…

До поворота еще. До бесшумного — «Ах!».

«…Ну! — подстегнула она змею, слишком затянувшую линьку. Или это режиссер решил помучить ее замедленной съемкой? К чему эти фокусы? Кожа на лбу змеи лопнула, чепчик сполз с головы, открылись немигающие глаза… Змея вздрогнула и заструилась по камням, выворачивая наизнанку то, что было ею всего пять… — нет, замедленная съемка смазывает ритм! невозможно, чтобы все происходило так медленно! невыносимо!

— Видеть не могу! — прошептала она, выключая телевизор.

По комнате ползли, сгущаясь по углам, первые сумерки. Снег залепил окна. Она не заметила, когда начался снегопад. За снегом пришел вечер и, помешкав у зеркала, поймавшего луч дворового фонаря, впустил скрипучую ночь. Она на цыпочках пошла от окна к двери. Глаза молодо блеснули из угла, недоступного лучу. Старый паркет под ногой подавался нежно, устойчиво, знакомо. Она бродила по квартире, натыкаясь на свои отражения: в окне, в полировке шкафа, в зеркалах, умножающих свет, вдруг брызнувший с потолка. Она оттягивала время приема снотворного. У нее оставалась последняя таблетка, и она все катала ее в пальцах, пока не уронила на пол. Таблетка закатилась под стол, но она запомнила место.

«Удачно, что сей момент пришелся на воскресную ночь, — подумала Света. — Прорепетируем будущую жизнь. В конце концов, надо выбираться… Надо выворачиваться. Выползать. Как жаль, что никто не увидит!»

Перед рассветом ей удалось задремать. Сон был неглубок. Она подергивала руками, как бы отгоняя ночной кошмар. Но сны не тревожили ее. Может быть, в последнюю секунду перед тем, как открыть глаза и услышать похоронный гимн вороньего торжества, в момент, когда пальцы ног, выпятившие ритмичным узором круглые багровые капли, уменьшающиеся от середины к краям, дрогнули, осознав холод, и судорожно сжались, как хвост скользнул, прячась под камень, в тот момент возвращения памяти — новой с каждым новым настигающим днем, но все той же: с прежним твердым узором по хребту ее, с цепью бледных пятен по светлому брюху, с темным колпачком у затылка, со всем, что пристало к ней прежде рождения и с чем обещала справиться только cмерть, — в секунду, замедленную ею до той степени, когда ждем мы, что, покачавшись на острие, лента, сорвав перфорацию, откажется двигаться дальше и оператор должен будет пустить ее вспять, без звука, быстро–быстро… в единственно существующую секунду меж беспамятством и полной, не спросясь, присужденной нам жизнью Света… вспомнила, забывая, как нечто грозное и жалкое, нечто жегшее и знавшее, нечто малое, но растущее, подобно страху, вошло и задрожало в ней лучом… лучом, отброшенным зеркалом в угол, куда, прячась, отползали зимние сумерки.

Света проснулась от голода. Было воскресенье. Как–то очень строго и отстраненно она подумала, что, даже если бы у нее появились вдруг деньги, она не могла бы купить новую упаковку …ина. Нет. Слишком легко. Слишком легко ошибиться дозой. Слишком легко. Она не может позволить себе этого. Не может. Не должна. Не может позволить.

Света пошла к соседям и взяла в долг немножко денег. Соседи ее были очень хорошие люди — бездетные молодые пенсионеры, в общем, побогаче Светы. Соседка угостила Свету пирогом. Проглотив, не жуя, кусок горячего пирога с капустой, Света замычала от наслаждения и, не причесавшись, не подкрасив губ, бросилась вниз по лестнице. Она купила в универсаме сыра, масла и хлеба. Взяла еще банку концентрированного молока, но, покрутив в руках, раздумала и поставила обратно на полку. Дома, съев три подряд больших бутерброда с сыром и развеселившись от сытости, она включила радио и под звуки штраусовской «Летучей мыши» в два счета убрала квартиру. Протирая телефонный аппарат, она обнаружила, что он отключен, и отругала себя вслух: «Кажется, со среды…»

Она включила телефон и, переполненная жаждой деятельности, оглядела свою крошечную квартирку. Сделано было все — абсолютно. «Летучая мышь» оборвалась городскими новостями. От новостей слегка испортилось настроение, но Света опять сварила кофе, навернула три бутерброда с сыром и обвела повеселевшим взглядом чистую квартиру. «Летучая мышь» возобновилась. Когда Света мыла чашку, ей вдруг страшно захотелось разбить ее, чтобы услышать, какой будет звук. Она почти замахнулась, готовая запустить чашкой в стену, но тут зазвонил телефон.

— Кто? — спросила Света, как будто ей звонили в дверь.

— По объявлению, — ответил приятный женский голос.

— Чудесно! — воскликнула Света, очень довольная. — Вы потеряли перчатку?

— Да.

— А какого цвета?

— Серого.

— Должна вас разочаровать, — огорчилась Света.

¹ Я стучу сейчас.

² Почему?

³ Она дурно пахнет. Они не хотят, потому что она дурно пахнет.

⁴ Настоящее длительное, Слава? Если ты можешь…

⁵ Настоящее неопределенное. Она делает это в настоящем неопределенном.

⁶ Заткнись!

⁷ Откройте учебники.

⁸ «Покидать». «Жить». «Любить». Настоящее неопределенное. Кто может составить предложение, используя эти слова?

⁹ Привет, Света. Что ты здесь делаешь?

¹⁰ Я гуляю.

¹¹ Настоящее длительное. Ты гуляешь. Настоящее длительное.

¹² Настоящее завершенное.

¹³ Счастливо.

¹⁴ Привет.

¹⁵ Музей, дворец, библиотека.