— Ты не поверишь, милый братик, но я лет до двенадцати была совершенно уверена, что мой отец погиб на войне. Уникальный случай. Петр Филиппович Кузнецов. Лейтенант. Артиллерист. Гражданская профессия — учитель. Год рождения — одна тысяча девятьсот семнадцатый… Твой отец какого года?

— Тридцать пятого.

— Совсем молодой… Вопрос снимается! Но забавно, как ты считаешь?

— Твоя мама…

— Мама после войны не имела шансов выйти замуж. Петр Филиппович, лейтенант, вечный муж моей матери и мой, так сказать, посмертный отец. О, а ты знаешь, что у меня был старший братик?

Света уже не делала пауз в своей речи. (Если бы он мог жалеть — как раньше, как два месяца назад! О, как было хорошо! Как сладка эта жизнь — сладка!) Она не давала и малой паузы. Говорила и крутила руками на уровне груди: от себя к нему, как будто отдавала — последнее…

— Он прожил неделю — целую неделю! Зимой сорок первого года, знаешь ли, это много для такого маленького мальчика. Такого маленького, что его можно было похоронить не на кладбище… Знаешь, где его похоронила мама?.. И я не знаю. Никогда не спрашивала… Может быть, в нашем дворе? Или в проруби? Нет, мама зимой была еще в здравом рассудке… Это весной, уж когда ее вывезли…

Игорь думал, что он будет делать, если она все–таки заплачет. Он никогда не видел ее слез и не знал, как поведет себя, если увидит. Он аккуратно сложил грязный платок и сунул в карман. В ресторане выключили музыку. Внезапная тишина остановила равномерное вращение Светиных рук, и они легли на колени, отдыхая. Света улыбнулась Игорю:

— Вот такая история! Мистическое сиротство, ничего не попишешь… А что ты вялый такой? Домой пора? Или еще куда?

— Я не хотел…

— Всегда не хотел или только сейчас?

И Света залихватски подмигнула ему. Нет, она не собиралась плакать.

— Да брось ты! Ну сколько можно обманывать друг друга! У нас с тобой… Особенно в последние годы… Идет непрерывная игра в благородство. Заметь, без всяких правил!

— Я не…

— Я так рада, что настал момент, когда можно наконец выработать минимальный набор этих правил. Я имею в виду… Да не пугайся!.. Никто не собирается делать тебе предложение. — Она состроила насмешливую гримасу. — Хотя… Поверишь ли, но я хотела сегодня… Весь этот твой ремонт я собираюсь просить у тебя прощения… Не перебивай… За свой отказ десять лет назад. Должно, оказывается, пройти десять лет, чтобы можно было оглянуться без страха туда, откуда мы вышли, наделав столько ошибок. Но ты был мальчиком тогда. Маленьким угрюмым мальчиком… С бешеным самолюбием!

Игорь не мог вспоминать. Что она сказала о правилах? Сейчас она откажется от ремонта. У него кончался отпуск. Оставалось доделать немногое — две стены ванной и кухню. Половины ванной и кухни хватило бы ему до Нового года… Какие правила? Игра шла без правил.

— Я все же хочу доделать ремонт. Осталось немного — полванной…

— И целая кухня! — весело закончила Света. — Мы еще поговорим.

Но разговор был последним. Улыбаясь, чтобы не дрожало лицо, Света подняла руку, подзывая официантку. Они еще произносили слова, но слова эти касались их не больше, чем вежливые движения рук, принимавших деньги.

Старик гардеробщик, сослепу перепутав номерки, предложил Свете взамен ее старого плаща чужой — роскошный, весь в разрезах и пелеринах, похожий на одеяние ночной бабочки. Света испуганно отмахнулась.

— Сколько ты получаешь? — спросила она, заметив, что Игорь подал гардеробщику купюру немалого достоинства. Не обзаведясь еще привычкой раздавать чаевые направо и налево, он ошибся и одарил старика щедрее, чем намеревался. Нищим он подавал меньше…

— <…> — ответил он.

Света недоверчиво покачала головой. При этом Игорь понимал, что она вряд ли успела умножить названную цифру на коэффициент, отделяющий уровень проглатываемых в скороговорке окончаний — «тысяч рублей» (в ее обиходе) от «долларов» (в его). И неумноженная, цифра поразила Свету, так что если б она могла оскорбляться, то оскорбилась бы небрежностью, с какой Игорь заявлял о своем богатстве.

Цифра была фантастической. Она не укладывалась в голове. Она не запоминалась. Некоторое время, пока они одевались, проблема имущественного неравенства очень занимала Свету. Она с любопытством припомнила, как восемь лет назад, не слишком долго, но все же достаточно долго, чтобы испортить отношения, она содержала Игоря, кормила и одевала Игоря, оставшегося без работы. Ей хватало маленькой зарплаты переводчицы в техническом бюро оборонного предприятия — трехзначной, с одним нулем на конце, — чтобы жить, есть и развлекаться вдвоем и еще платить за комнату, где жил Игорь, уйдя от родителей…

Тут Света устала вспоминать и сравнивать. Прошлое не имело к ней отношения, как и слова, произносимые ими с неохотой, вполсилы, точно вопросы и ответы читались по чужому, бездарно составленному тексту, но надо было дочитать, и отступление было запрещено, хоть ничего не стоило Свете шутя заменить вопрос ответом и наоборот. Никто б не заметил…

— У тебя там, в твоей фирме, берут на работу женщин? — спросила Света, путаясь в рукавах плаща.

— Не очень. К тому же возрастной ценз…

— Понятно, возрастной ценз…

— Разве что уборщицей. Ты хочешь, я узнаю? Это примерно сто…

— Не стоит. Я не для себя спрашиваю. Мне и в школе неплохо… Да! Что все–таки у вас с мальчиком? Почему ему не нравится школа?

Игорь ответил. Они вышли из ресторана. Небо над городом бежало прочь, выбеленное уличной подсветкой. Шло к полуночи. Он хотел успеть, пока не развели мосты, отвезти Свету и вернуться домой. В сущности, их последний разговор еще не набрал силу. Ему следовало повториться несколько раз — сто, двести раз! Все оставалось, как было. Ремонт продолжался. Слова не значили ничего ровным счетом. Ровным счетом — ничего.

Замечено: память может устать. Она может отказаться помнить. Тогда она не будет памятью, или жизнью (память — помнящая — есть моя жизнь, ибо что есть жизнь моя, как непомнящая память?), а будет как змеиная кожа: старая, с правильным, но мертвым узором, чулком слезшая, наизнанку вывернутая. Кто подберет ее, кому надобность в мертвой памяти?.. Ну!

Застать ее спящей…

Застать ее спящей…

Застать ее спящей он мог, если приезжал ранним утром. В октябре его повысили в должности. Ему удвоили оклад. Работать приходилось и по ночам. Днем он вел синхронный перевод на переговорах фирмы с представителями разнокалиберных провинциальных администраций, а ночью водил по ночным кабакам Петербурга веселые мужские компании, составленные из периодически наезжающих из метрополии ревизоров, консультантов, вышестоящих управляющих и сопровождающих их лиц. Ночная работа не котировалась в среде переводчиков его уровня и возраста. Это была работа для мальчиков, но Игорь соглашался на нее, когда бы его ни попросили. Он рисковал потерять статус, если бы не вел себя тонко и умно, давая понять всем, что «сам не без грешка», и играя — в вечернее время — эдакого анонимного алкоголика, который (не во вред, разумеется, дневным занятиям) не прочь пропустить стаканчик–другой за чужой — казенный — счет.

Но он не пил, гуляя с американцами за одинаковыми столами пяти–шести ресторанов, которые обходил, не нарушая очередности, в месяц, оплаченный ему вперед. Он не баловал себя разнообразием, выбирая место гулянья, и работа эта, кроме денег, давала ему только то удовольствие, что, совершенно трезвый, он с грубым презрением мог наблюдать, как напивались до своих американских чертиков его корректные, превосходно одетые и скорые на улыбку «гости». Он с трудом выносил их днем, ночью же брал реванш.

Он не был пьян, но когда Биллы и Джоны, объевшись икрой, просились домой и он развозил их по квартирам (удобно было, если Билл предлагал Джону продолжить у него, а Джим присоединялся; тогда обратный путь укорачивался втрое; он освобождался раньше трех и, перелетев через мост)…