— Что, и его тоже? — притворно ужаснулся, всплеснув руками, Валерий Иванович.

Отец Савватий строго посмотрел на него, хмуря брови, спросил укоризненно:

— Вот, удивляюсь я на вас! Вы вроде бы человек культурный… Откуда же в вас, простите, столько злости, столько желчи? Неужели вам никого не жалко?

— Батюшка! — истово перекрестился Бекренев. — Вот, истинный крест: когда кого-то из своих, красных, чекисты прибирают, у меня только одно ощущение. Один гад сожрал другую гадину! Вот, их судят за вредительство, шпионаж… а у меня в голове другое: ты белых расстреливал? на плечах у них погоны вырезал? вот теперь от своих же получи и распишись, сволочь буденновская.

Бекренев помолчал, затем продолжил с ненавистью:

— Вот, некоторые крестьян жалеют… ах, ах! Коллективизация! Сослали, бедных… Так ведь эти мужички, сеятели и хранители, в семнадцатом барские усадьбы дымом в небо пускали! В рояли срали, детей барских головой о косяк разбивали… И получили-таки свой мужицкий рай! Вся земля их, и никаких тебе налогов и оброков! И каждый раз в спину белым били, потому как те несли за собой закон в виде исправника да разумные платежи в государеву казну… А потом эти сеятели и хранители, младенцы бородатые, искренне удивлялись, когда к ним уже красные приехали с продотрядами: как так? Это же ведь наша власть? Наша земля? Наш хлеб? Почто отбираете? За что боролись? Да ведь комиссар, это тебе не царский исправник. Пороть он их не стал, а сразу мужиков под пулемет, да избы сжечь…

Отец Савва сокрушенно покачал головой:

— Да, сын мой! Было такое дело. И в рояли срали, и усадьбы жгли… Не потому ли, сыне, что триста лет подряд перед этим в этих самых усадьбах ученые баре мужиков пороли, а крестьянских девок портили?

Ещё помолчал, добавил:

— Ох, вижу я, что Гражданская война до сю пору не кончилась… Да завершится ли она хоть к 2017-тому?

Бекренев махнул рукой:

— Куда там, батюшка! Недаром Сталин говорил, что по мере продвижения к социализму классовая борьба будет только обостряться! А представляете, что при коммунизме тогда будет? Да они друг дружку без соли есть станут. Чеченец будет грызть русского, богатый бедного…

— При коммунизме богатых не будет…, — неуверенно протянул о. Савва.

— Верно отметили, батюшка. Богатых при коммунизме однозначно не будет! Все будут равны в нищете. Да ведь дураки-то будут? Ну, тогда, умный будет бить глупого, сильный слабого…

— Это вы так думаете? — с сомнением спросил о. Савва.

— Нет, это социал-дарвинизм так учит. Передовое социалистическое учение. Однако, давайте уже сменим тему. Вон Наташа идёт…

— А о чем же нам тохда говорить, право…

— Ну, давайте, расскажите что-нибудь. Вот, у меня фамилия происходит от польского na bakier, что означает «вкось, навыворот». Тоже с татарского, бокри — всё одно, будет «кривой»… Извращенец я, короче говоря. А у вас, батюшка?

О. Савва засмеялся, махнул рукой:

— Да ведь у нас, бурсаков, фамилии как давали? По цветам, по камням, по церквам, по канунам, по скотам, и яко восхочет его преосвященство! И быть бы мне Аметистовым или Ризоположенским, кабы не мой пращур. Он, знаете, раз крестил младеню в некоем подпитии, да и спроси у крестного отца, как наречем? А тот и скажи — Васькой, мол, то есть Василисой. А батька возьми, да запиши её в церковную книгу младенцем Василием! Не посмотрел по запарке батька, есть ли у Васьки крантик? Грешен человек. Ну, да в деревне всё рано, Васька она и есть Васька. Да вот когда в годы отроковица вошла, пришла бумага из воинского присутствия: на службу царскую рекрута Василия требуют… Целую комиссию воинский начальник созывал, включая повивальную бабку. Так ведь и оставили девицу в подозрении, что она суть мужескаго (так в тексте) рода, потому была она ростом здорова и сильна, как ломовая лошадь! Из тех, что слона на скаку остановит, и хобот ему оторвет… Дело дошло до консистории! А Епископ обстоятельства сии рассмотрел, да оплошному попу и скажи: какой же ты, братец, Алмазов? Ты истый Охломон! И все потомки твои будут Охломоновы! Ну, по нашему, малороссийски, получается Охломеенко…

Подошедшая Наташа, услышав рассказ о. Саввы, наморщила свой высокий лоб и добавила:

— Ну, а моя фамилия переводится как «виноградная косточка»… Совершенно пустая, ненужная вещь!

— Не правда! — не согласился Бекренев. — Если виноградную косточку зарыть в землю, то…

— Ну почему?! Почему?! — вспыхнула Наташа. — Почему вы все время меня хотите как-то уязвить, обидеть?

Несчастный Бекренев только руками развел…

Услыхав, что их троице предстоит где-то проваландаться как бы и не до самого вечера, о. Савва весьма загрустил. С утра его что-то корежило: ныли коленки, болело плечо… Ему бы посидеть где-нибудь тихохонько, да вот беда, поползшие с утра тонкие, прозрачные облачка мало-помалу затягивали небо сизой хмарью, сквозь которую еще пару минут припекавшее солнышко уже смотрелось молочно-белым пятачком…На бульварной лавочке уж не покемаришь, что-то стало зябко-с…

— Товарищи, а пойдемте-ка в музей? — предложила вдруг Наташа. Бекренев тут же радостно согласился. Вообще, у о. Саввы закрадывались мало-помалу смутные сомнения, что если бы сия шальная девица предложила бы оному уже вроде бы немолодому, весьма солидному гражданину вдруг залезть на крест колокольни Ивана Великого, тот бы побежал за ней, роняя на ходу штаны…

— В музей, который? — осторожно спросил о. Савва. — Вот, я знаю тут неподалеку, в Хохловском переулке, есть отличный Музей дворцовой мебели, там можно даже и на экспонатах посидеть…

— Да нет! — махнула рукой Наташа. — Лично я предлагаю Центральный Антирелигиозный музей! Как раз, очень удобно, сядем на тридцать девятый трамвай и доедем до Новослободской.

— Да что же там интересного, в том музее? — пожал плечами о. Савва.

— О! Там здорово. Например, там экспонируется икона «Явление Христа Александру III с чадами и домочадцами». На ней изображен и будущий царь Николай Кровавый, которому и близкое знакомство с Христом не помогло…

Собеседники Наташи вежливо сделали вид, что оценили её юмор.

— А потом там еще есть иконы из церквей сел Тазово и Подмоклово Курской губернии. На одной из них изображен Лев Николаевич Толстой, томящийся в аду, а на другой, в том же аду, — Михаил Юрьевич Лермонтов. Но самая забавные иконы вот какие: на первой образе Богородицы изображена дворянка Чихачева, на другой — в окружении ангелов фабрикант Грязнов с нимбом на голове, а на третьей — в образах апостола и девы Марии — курский помещик Нелидов и его преподобная супруга…

— Да, всякие были иконы! — подтвердил о. Савва, — иные, хоть горшки ими покрывай…

— Наталья Израилевна…, — вдруг робко произнес Валерий Иванович. — А может, ну его, музей этот? Тем более его посещение… ну… не всякому из нас будет и забавно…

Наташа вдруг очень мило смутилась, растерянно посмотрела на о. Савву:

— Простите, Савва Игнатевич, я просто забыла…

О. Савва смутился еще больше, и стал торопливо говорить, что ему совершенно всё равно, пожалуй, и в музей тоже неплохо…

Но тут Бекренев вдруг неожиданно предложил:

— А давайте поедем ко мне на дачу? Я в Ильинском живу, час езды с Рязанского! Ближе, чем добираться на трамвае до Измайловского парка! А у нас там и пруд, и сосны… Поехали?

Наташа внимательно посмотрела ему в глаза и совершенно неожиданно, о. Савве показалось, для себя самой, вдруг согласилась…

А потом спохватилась вдруг:

— Нет, загород нам нельзя! Как же мы в наркомат звонить будем?

— Это ерунда! — махнул рукой Бекренев. — У меня телефон есть!

— У вас? Телефон?! — изумилась Наташа. — За городом?!

О. Савва тоже удивился, но виду не показал. Он давно начал понимать, что с гражданином Бекреневым не все так просто… Вот, например, эта его неслыханная смелость. Полоскает в полный голос Соввласть, почем зря, и ничего-с… С таким счастием (так в тексте), и до сю на свободе? Чудны дела Твои, Господи.