Подсвеченные восходящим солнцем, крутобедрые кучевые облака прозрачно изнутри сияли нежно розовым, воистину неземным светом, который кое-где уже сменялся рубиново-алым, лиловым, багряным…

Огромная серебряно-сияющая туша дирижабля, на борту которого гордо алели заметные издали буквы «СССР В-6» абсолютно бесшумно, словно во сне, парила среди облачных невесомых замков, минуя светящиеся лимонно-желтым ущелья фантастически прекрасных кучевых туч, из которых изредка проливалась короткая сизая полоса вызванного по заявке Наркомзема дождя.

Но вот воздушные рули летающей машины опустились вниз, чуть по иному запели прозрачные диски винтов, которыми оканчивались моторные гондолы, и дирижабль стал неторопливо, с достоинством снижаться.

Спустя малое время он пробил нижний слой классических Cumulus, от которых, сшивая свободное от всех богов небо со счастливой советской землей, тянулись струи теплого, несущего плодородие колхозным полям дождя.

И за хрустально-прозрачными панорамными стеклами пилотской кабины, по которым слева направо и справа налево метались щетки дворников, открылась панорама красавицы Красной Москвы.

Над ртутно блестевшей полноводной Москвой-рекой, превращенной Каналом имени КИМ из узкой дурно пахнувшей речонки, которую раньше в межень возле Каменного моста можно было перебрести вброд, в главный фарватер Порта Пяти Морей, величаво возвышалась указующая рукой путь в Коммунизм серебристая скульптура Вождя на вздыбившимся под самые тучи ступенчатом мраморе и граните Дворца Советов.

По залитым золотистым керамо-стеклом мостовым неслись похожие с высоты на каплевидных жуков электрические индивидуальные мобили ударников, полярников и прочих и героев труда, вдоль темнеющих полированным красноватым базальтом троттуаров (так в тексте) деловито сновали желтые и аспидно-черные кары такси, среди которых неторопливо двигались ярко-зелёные громады двухэтажных троллейбусов, непременно везущие счастливых москвичей к пляжам Серебряного Бора. А на серебристой ленте Москвы-реки можно было увидеть изящные, эллипсоидные настройки прогулочных теплоходов, похожих на огромные алюминиевые капли.

И куда ни достигал взгляд, везде он встречал приметы новой, молодой и прекрасной жизни! жизни взахлеб, от которой хотелось смеяться и плакать от нестерпимого счастья: и громады новостроек, восьмиэтажных величественных, похожих на дворцы своими колонадами и скульптурными фризами, жилых домов, в прекрасных коммунальных квартирах которых живущие дружным коллективом жильцы были навсегда освобождены от мещанского быта, централизованно стирая белье в механических прачечных и получая разработанную лучшими диетологами полезную и здоровую пайко-дачу на придомовых фабриках-кухнях; и утопающие в густой кипени цветущих садов уютные школы-интернаты, в которых отданные на шестидневку пионеры воспитывались обществом в духе Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, избавленные от мелочной опеки своих случайных биологических родителей (впрочем, у специально подобранных парткомиссиями пар дети могли в порядке исключения воспитываться и в домашних условиях); и изрыгающие восхитительно упругие аспидно-черные клубы дымов заводские трубы; и проносящиеся по изогнувшими серые бетонные спины мостам влекомые аэродинамически обтекаемыми локомотивами «ИС» зеленые строчки поездов; и ажурная гиперболическая стальная вязь телевизионной вышки в Останкино, возведенной по проэкту (так в тексте) инженера тов. Шухова…

Залюбовавшись на не раз виденную, но от того не менее прекрасную, открывшуюся перед нею панораму, Натка пропустила мимо ушей команду навигатора и немедленно получила строгий выговор:

— Не спать, товарищ Вайнштейн! Три румба влево!

— Есть, три румба влево! Есть, не спать! — и девушка быстро завращала серебристый алюминиевый штурвал. После этого она сделала забавную гримаску и высунула на секунду кончик языка — бе-бе-бе! Вот тебе, задавака!

Стоящий рядом с ней навигатор, высокий, широкоплечий блондин, упругие соломенные кудри которого выбивались из-под украшенного крыльями серебристого шлема, атлетическую фигуру которого тесно обтягивало стального цвета трико, сделал вид, что не заметил Наткиной дерзости.

Натка-то прекрасно знала, что он по уши в неё влюблен! Да и сама Натка сейчас себе самой ужасно нравилась: посудите сами! Коротенькая плиссированная юбочка, блузочка такого же, как у навигатора, стального цвета, четко прорисовавшая все Наткины привлекательные мужскому глазу выпуклости, серебристый крылатый шлем, из под которого свисала на лоб прядка цвета воронового крыла… Ну, разве не прелесть? Как можно в такую девушку… ну, положим, не влюбиться… а хотя бы относиться чуть более тепло, чем просто по-товарищески?

И Натка не удивилась бы, если бы вечером товарищ навигатор пришел бы к ней с огромным букетом орхидей, доставленных прямо из революционной Бразилии утренним почтовым аэропилом, пригласив её, к примеру, на вечер электронной музыки, исполняемой на терменвоксе волшебными пассами умелых рук самого тов. Термена…

Но, увы…

Резкая, дребезжащая трель внезапно ввинтилась в Наткин мозг, как шуруп.

Что такое?!

«А, так это же я сама вчера будильник в железный тазик поставила», — сонно подумала Натка, — «чтобы опять не проспать…»

И тут она окончательно проснулась.

Тучи — сизые, рваные — стремительно неслись над самой прошитой пулями степью, как-то искоса, слева — направо…

Ледяные порывы жестокого ветра Гражданской войны завывали, стонали и плакали. И безжалостно трепали давно выгоревший на злом таврическом солнце, выцветший и полинявший, не раз простреленный и не раз неумелыми мужскими руками заштопанный трехцветный флаг, на котором с трудом еще можно было прочитать гордую надпись: «За единую и неделимую великую Россiю!»

Несмотря на ветер, у выщербленных пулями стен глинобитной халупы, утонувшей в бескрайней степи, словно брошенный беспечной рукой курортницы пятак в Черном море, крепко и смрадно пахло сгоревшим порохом, свеже-пролитой русской кровью и черной безнадежностью. Вдали у синеющего ледяного окоема — пусть изрядно окороченной, но всё еще жаждущей упиться русской кровью волчьей стаей — опасливо кружились вокруг домишка на своих тачанках мужички-богоносцы, мать иху вперетык, из банд батьки Упыря, иначе же рекомого краснознаменцем комбригом товарисчем (так в тексте) Махно.

Пожилой, лет наверное, уже почти и сорока, штабс-капитан Неженцев, с виду какой-то весь домашний и уютный, с печальным геморроидального цвета лицом вечного гарнизонного неудачника-служаки, снял со своей седоватой головы тонно смятую с боков фуражку с малиновым верхом, неспешно вытащил из кармана потрепанного и истертого мундира давно не стиранный фуляровый носовой платок и несколько нервно обтер им обнаружившуюся под фуражкой изрядную плешь:

— Ну, что-с, господа? Полагаю, надо нам и собираться помаленьку… Следующую атаку нам нипочем не отбить-с. Да-с. Потому что… Нечем-с.

Безнадежно рывшийся среди пустых пулеметных лент, в тщетной надежде отыскать там хоть еще один патрон, юнкер Барашевич, бывый (так в тексте) из господ студентов Харьковского Политеха, в свои восемнадцать неполных лет похожий более на гимназиста-бойскаута, от этих слов побледнел так, что покрывавшие его круглое мальчишечье лицо веснушки проступили так явственно, будто на сорочьем яйце. Потом юнкер вдруг улыбнулся светло и радостно, и, широко истово перекрестившись, прочувственно произнес:

— Слава Богу! Значит, сопромат мне сдавать все же НЕ придется!

Раненный в обе ноги, замотанные пропитанными заскорузлой почерневшей кровью бинтами, и сам почерневший от тщательно скрываемой нестерпимой боли, бессильно привалившийся спиной к побеленной стене барон фон дер Фальцфейн одобрительно прищелкнул длинными, испачканными перемешанной с грязью, запекшейся кровью, аристократическими пальцами: