Яркое летнее солнышко весело играло с волной искристо-голубого лесного озера… Солнечные зайчики задорно перескакивали с сохнущих рыбачьих снастей на белоснежную скатерть, который был застелен плетеный из ивняка стол… На веранде было так уютно, как бывает только в кругу хороших друзей, за самоваром, в погожий досужий денёк,
когда все дома и никуда никому не надо торопиться…
Коротко постриженная девушка в летнем платье с деланной серьезностью читала из серой ученической тетрадки:
«Серна сказала про тигра, что он кровопийца, и ее отдали под суд. Обвинялась она в том, что своим быстрым бегом поднимала ветер, который сдувал с листвы божьих коровок. — Мы никому не позволим обижать наших божьих коровок! — гремел волк-прокурор».
— Забавно…, — тонко улыбнулся Бекренев. — Ну, а ещё?
«Заяц обвинялся в том, что перебежал тропку в лесу в неположенном месте. Приговор звериного суда гласил: „Зайца убить, выпотрошить и зажарить“. Заяц подал апелляцию. Лев-либерал вычеркнул в приговоре это мерзкое слово „убить“, после чего зайца живьем выпотрошили и зажарили.»
— Это где же вы такие притчи публиковать изволили?! — крайне удивился о. Савва.
Девушка с наивной улыбкой встряхнула коротко остриженной челкой:
— В Детгизе! И вот я здесь…
— Притчи…, — усмехнулся пивший чай в плетеном кресле мужчина, с покрытыми непокорными кудрями головой. — Лучше уж эти не вполне кошерные для Детгиза притчи, чем это ваше нудное, Рахиль:
На земле, где всегда война,
Ночи созданы не для сна.
Ночью сердце — кровавый ком —
По дорогам бежит босиком,
По дорогам мчит колесом.
Ни вздремнуть, ни забыться сном.
Так и вижу, как по пыльной дороге украинской кубарем кувыркается ваше бедное сердечко! Не спиться? Примите люминал! Или вот, что ещё за упадничество:
Знаю я, как вымерзают почки,
Как морозом обжигает строчки,
Как сшибает зимний ветер с ног
В оттепель поверивший цветок…
Что это за нытье, что за пессимизм? Оглядитесь же вокруг, Рахиль! Наш мир прекрасен и яростен! Какое же счастье жить в нем…
…Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас…
— помертвевшими от ужаса губами прошептала Наташа…
— О! Вы их знаете? — радостно воскликнул человек, которого друзья звали Птицеловом. — Неужели меня еще кто-то читает?
О. Савва, держащий в руках чашечку с голубой каемочкой, благостно улыбнулся в бороду:
— Читают! Только вот по мне, так лучше вот какие вирши ваши:
Ой, грызет меня досада,
Крепкая обида!
Я бежал из продотряда
От Когана-жида…
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!
Глянет влево, глянет вправо,
Засопит сердито:
«Выгребайте из канавы
Спрятанное жито!»
Ну, а кто подымет бучу —
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять — и крышка!
Чернозем потек болотом
От крови и пота, —
Не хочу махать винтовкой,
Хочу на работу!
А вот эти ваши строки, прямо за душу берут:
Жеребец под ним сверкает
Белым рафинадом.
Жеребец подымет ногу,
Опустит другую.
Будто пробует дорогу,
Дорогу степную.
Батюшка блаженно зажмурился, словно сытый кот… Как видно, вспоминая славные денечки под Балтой, Вепняркой да Гуляй-Полем… Потом нахмурился:
— Однако, тема Батьки у вас раскрыта не полностью! Он был народным героем, заступником крестьянским, а по — вашему, по-городскому, он, выходит, бандит?
— Я его судил судом поэзии! — гордо выпрямился в кресле Птицелов.
— Не судите, да не судимы будете…, — тихо проговорил третий из жителей маленького домика на берегу утонувшего в безбрежном зеленом океане озера…
— Меня вот, например, и вообще не судили! — с доброй и светлой улыбкой продолжал он, тряхнув золотым, словно есенинским, чубом. — Как там Председатель Верховного Суда определил-то? А, вот: «Считая следствие по настоящему делу законченным и находя, что в силу некоторых обстоятельств (это значило, что доказательств по делу никаких нет!) передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно — полагал бы: Войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А. А. внесудебного приговора». Ну, вот и ваш, Птицелов, закадычный дружок, который Глеб Бокий, меня внесудебном-то порядке маленечко и того…
— За что же? — тихо спросил Бекренев.
— Да вот, говорят, входил я в какой-то «Орден Русских Фашистов»…, — пожал недоуменно плечами золотоволосый поэт.
— А вы что, и вправду — входили?
— Откуда? Я тех ребят, которых заодно со мной привлекли, и в глаза раньше не видел! И они меня… впрочем, друг с другом раньше из нашей гоп-компании вообще никто знаком не был. Ничего, на следствии заодно и познакомились… Славные оказались поэты! Чекрыкин, Дворящин, Галанов, Потеряхин… Бывало, весь день напролет в камере стихи читаем! Жалко, что раньше нас жизнь как-то не свела. Основали бы мы тогда какое-нибудь литобъединение! Например, «Звездный корабль»… и цель благая: борьба с еврейским национальным засильем…
— Эка, хватили! — засмеялась Рахиль. — Алексей, вы вокруг оглянитесь-то: на этой террасе пьют чай, без излишней скромности, три замечательных русских советских поэта: вы, я и Эдуард! Из них два русских советских поэта, по национальности известно кто… Итальянцы.
— Но где же этот чертов Силыч запропастился? — вскочил с кресла и нервно заходил вдоль террасы Птицелов. — Это же невыносимо! Мне же в Москву надо… Ну, посудите сами, товарищи: каждый год Новиков-Прибой приглашает нас сюда, на озеро Имерку, в свой Зуб-Полянский район, рыбу половить, позагорать, покупаться… Мы приезжаем, а его самого всё нет и нет… Пишет он, видите ли! Творит… Да и прозаик он плохонький…
— Успокойтесь, Эдуард! — сказал поэт с печальным голубым есенинским взором. — Давайте, я вам что-нибудь лучше прочту…
… Когда путники покинули гостеприимный поэтический кров, Бекренев несколько нервно спросил Наташу:
— Скажите, а Багрицкий… он… когда?
— Давно уже… Три года назад. В тридцать четвертом…
А потом с тоской добавила:
— Господи! Ну что это такое… Что это за край? Да увижу ли я здесь вообще хоть одного живого человека?!
Живых людей Наташа, конечно же, увидела. Но они её не порадовали.
Глава пятнадцатая
«Жило двенадцать разбойников, их атаман — Кудеяр…»
1.
