— А-а-а… в крес-та-бога-мать! На работу не пошла, а сама траву носишь! — и он яростно замахнулся плёткой.

Одна из фигур, оказавшейся сгорбленной от дряхлости старушкой, бросила на дорогу сноп осоки, который несла за плечами, упала на колени и горько прохрипела:

— Мой косяк, Филимоныч! Бей, только мальца не трогай…

Ребенок, которым оказалась вторая закутанная в лохмотья фигура, кинулся к лошади, ухватил всадника за стремя:

— Ой дяденька, только не хлещите снова мамку! Меня, лучше меня побейте!

Сидевший на коне всадник обернулся, увидел, что за ним наблюдают посторонние, плюнул на дорогу, засовывая плеть за широкий красный кушак:

— Ладно, Слёзкина… Ну, если ты и завтра на работу не выйдешь, я тебе такую корову дам, забудешь её держать! В последний раз так-то тебя милую! Зайду к тебе вечером, подмойся…

И, картинно подбоченясь, он рысцой поехал дальше, вдоль улицы.

Наташа, кинувшаяся к женщине, чтобы помочь ей встать, вдруг с ужасом поняла, что та — не старше её самой… Только изможденная и изработанная до последней невыносимой степени, испитая, как говорят в народе.

И еще… о. Савва так сразу и не мог определить, что же на ней одето? Но, присмотревшись, догадался: прорезанный для рук и шеи холщовый мешок

… В тесной и низкой избенке, свет в которую пробивался через крохотное окошко, в котором вместо стекол в раме была наклеена промасленная бумага, гостеприимная хозяйка первым делом усадила нежданных гостей за чисто выскобленный стол. Потом приняла из рук средней дочери, лет пяти от роду, запеленутого в чистое тряпье младенца с огромными печальными глазами и распухшим рахитичным животом. Младенец молча, по деловому, мял беззубыми деснами хлебный мякиш.

Сунув младшенькому в рот оттянутый коричневый сосок пустой груди, она певучим голосом стала гостей потчивать:

— Уж извините и не побрезгуйте, чем богаты… Васька, мухой слетай в огород да нарви луку, щавеля… Квасок у меня есть, сейчас тюрю затру. А вот хлебушка-от грешна, нету, уж не обессудьте! Не пекла давеча, мучка-то она мал-мало пока что есть, да вот дров совсем нетути…

— Дро-о-ов? — удивился Валерий Иванович и показал на сосны, чьи лапы мало не лезли в подслеповатое окошко.

— Так ить лес не наш, а хозяйский! Даже хворосту набрать не моги, его в конторе выписывать надо, а с каких щедрот? Работаем-то бесплатно, за палочки. Ну, может ночью Ваську пошлю на пилораму щепок воровать… Тогда и шти (так в тексте) сварить можно будет!

— А что значит, за палочки работаете? — спросила Наташа.

— Так это, за трудодни… Трудодень — сто граммов зерна, за прошлый год у меня пятьсот трудодней записано! Вот, получила под расчет пятьдесят килограммов пшенички… Два мешка… За год трудов.

— А корова у вас откуда?

— Да, это…, стеснительно махнула она рукой. — Это мне мой первый вертухай подарил, когда я от него Ваську родила. Я у него в марухах хаживала…, — со стеснительной бесстыдностью добавила она. — Это давно было, семь уж лет как! Ох, он и весёлый был! Теперь, говорит, у меня аж две тёлки: ты и корова твоя… Но грех Бога-то гневить: ведь и щедрый! Кабы не его корова, то выжила бы я одна с мальцами-то? Хоть он меня в малолетках и спортил, но… ладно, не он, так бы другой кто… А так, он же мне и корову подарил! А потом он со своим приятелем марухами поменялся, и от этого его приятеля я свою Дашку родила. А уж тот меня в карты проиграл, так я и от третьего своего третьего мальца в подоле принесла… А уж этот-то, вертухай мой последний, меня просто так выгнал, потому что видно стара я для него стала, мне уж двадцатый год как-никак пошел! И ведь, паразит, когда выгонял, отобрал все носильное добро до нитки, и платье, и шкарпетки… Всё своей новой марухе подарил. Хорошо он в карты играет, сволочь… Ладно, что хоть корову не тронул. И молочка я уж вам подою! Вот, стадо пригонят, и пейте на здоровье…

Дефективный подросток Маслаченко посмотрел на о. Савву сухо горящими глазами:

— Батюшка, пойдем скорей отсюда! Мне такое молоко в горло не пойдет.

… Когда они покидали гостеприимный кров, Наташа вдруг остановилась, с горечью сказав:

— Да ведь это же… рабство?

— Нет, это вовсе не рабы! — возразил ей о. Савва. — Это свободные люди. Колоны. А рабы-с, вот они…

И он указал на дорогу.

По ней, со глухим протяжным стоном, темно-серая гусеница заключенных влекла на себе длинные дроги с аккуратно уложенными на них балансами: оцилиндрованными сосновыми бревнами. Экспортный высококачественный товар. С выжженным тавром «Сделано в С.С.С.Р».

— Лошадь дорога! Её регулярно кормить надо, да еще и овсом! А за павшую лошадь ведь и ответить можно…, — со скорбной усмешкой пояснил Бекренев.

А о. Савва вдруг заметил, что Наташа так крепко сжала кулак, что её ноготки до крови впились в кожу…

Потьма открылась глазу вся, враз…

Расположенная всего в шести километрах от Зубовой Поляны, она по сравнению с этим райцентром казалась отсюда, издали, прекрасной гостьей из коммунистического будущего… А собственно, так оно и было! Потьма не имела никакого отношения ни к дремлющей поблизости Старой Потьме, ни к бойкой проезжей Новой Потьме.

Эти её тезки были обыкновенными лесными селами, и росли сами по себе, как растут деревья. И гроза их гнет, и палит лесной пожар, и грызет безжалостный шелкопряд. А они всё выравниваются, распрямляются, растут себе… Но видно сразу: там ветка сухая, там дупло с белкой, а там муравейник у корней…

Потьма была не такова! Она — уж если сравнивать её с деревом, походила на сибирскую голубую ель, специально высаженную у стен Кремля. Величава, строга… И веяло от неё государевой заботой.

Потьма возникла на пустом месте вся целиком, сразу, буквально за одно лето, как какой-нибудь Свияжск. Но в том стародавнем городке рубили терема да башни по приказу Грозного царя, уж пятый раз подряд воевавшего ханскую Казань, наспех, как Бог на душу положит! А этот казенный городок в табакерке возводился приказом ОГПУ! Есть разница? Кто не понимает: Малюту Скуратова верно, быстро бы вышибли из этого почтенного учреждения, как в своё время того самого маркиза де Сада из Революционного французского Трибунала! И мниться мне, по той же самой причине: за излишнюю чувствительность и неуместную гуманность.

И потому возводился новый рабочий посёлок по проэктам врагов-вредителей, академиков архитектуры. А если часом какого нужного врага под руками не случалось (например, вдруг не нашлось инженера-керамика для изготовления кафельной плитки на местном кирпичном заводе!), то ОГПУ такого вражину быстренько, по заказу своего ЭКО, изыскивала. Так и нужного инженеришку для потьминского производства подгребли: дали ему детские пять лет литерки ПШ (прим. авт. Подозрение в шпионаже) в пользу Швеции, где инженер ремеслу своему учился (а чтобы он не скучал, и супругу его заодно уж к нему под бочок замели), и засияли в Потьме у начальства ванные, не хуже как в той же Швеции… Еще бы они не засияли! Вот они, общие-то работы, специально для тех, кто головой работать или не умеет, или не хочет! (Прим. авт. Случай подлинный, 1929 год)

А зачем она, Потьма, вдруг понадобилась тут, в густых мордовских лесах? Ответ прост. Тамбов!

— Э! Скажете вы… Где Потьма, а где Тамбов?

Да тут, рядышком, всего в пятнадцати километрах от посёлка, на юг, и поныне пролегает граница Тамбовской области. А во времена оны, когда тамбовское трудовое крестьянство внезапно решило послать молодую рабоче-крестьянскую Республику Советов по известному адресу, а та в ответ устроила совершенно феерический бесплатный open-air с участием авиации и артиллерии, бронепоездов и войск ЧОН, под общей режиссурой Тухачевского, то западные лесные районы нынешней Мордории (да тьфу ты, нечистый! опечатка как раз по дедушке Фрейду! Конечно, Мордовии!) как раз и входили в состав мятежной Тамбовской губернии.