— Это вообще, что было-то?

— У! — закатил глаза тот. — Это Хозяйка! Мама женской зоны, с Молочницы… Вы с ней не шутите! А то вдруг очутитесь в нашем морге, с оторванным членом.

— Да я… да я… да я ей её гадские конфеты сейчас в сраку запихаю! — вскричала наконец пришедшая в себя Наташа.

И как ошпаренная, выскочила на крыльцо.

Но там уже никого не было. А по улице быстро удалялась изящная, блестящая черным лаком двуколка на дутых пневматических шинах, в которую были, словно беговые пони, запряжены две крепкие молодые зэчки, которых Мама ласково подгоняла своей плетью… (Это была некто Соломония Гинзбург, начальник лагпункта «Молочница», разумеется-потом-в-страшном-1937-году-низачто-нипрочто-невинно-репрессированная-а-при-нашем-дорогом-никите-сергеевиче-хрущеве-конечно-же-реабилитированная)

— Тётя Наташа! Вы конфетки-то попробуйте, хоть одну! Ведь в самой Москве таких нет… Если только через драку-собаку в Елисеевском ухватишь…, — дефективный подросток Маслаченко тщетно пытался соблазнить девушку шоколадными конфетами в ярких обертках.

Та угрюмо шла по улице, гневно почесывая маленькие кулачки и бормоча себе под нос невнятно что-то вроде: «Ишь ты… по заднице она хлопает… нашлась тут одна такая… вот я ей так хлопну! попадись она мне только ещё раз… сама заведи себе своего, и вот его тогда и хлопай… а к чужим не лезь!»

Бекренев дипломатически отмалчивался, дабы тоже часом не огрести под горячую руку. Щипок на даче в Ильинке он прекрасно запомнил.

А между тем, рядом с ними, пользуясь прекрасным летним днем, под льющуюся из черных раструбов уличных репродукторов музыку Цфасмана, под оплетенными побегами в стиле арт-нуово кованными уличными фонарями, по главной улице, носящий имя понятно кого (Феликса Дзержинского. А вы что подумали?) прогуливались счастливые жители социалистического фалансера. Праздник жизни шел своим чередом.

Синели коверкотовые гимнастерки, носящие в петлицах вместо привычных кубарей, шпал и ромбов непонятные звездочки и кружочки… Одетые в шелка и панбархат дамы вежливо раскланивались друг с другом, ревниво оценивая друг у друга сумочки, туфельки и браслеты… Останавливались у круглых тумб, изучали культурную программу: куда пойти? В клуб железнодорожников на фильм «Бежин Луг» (о, не беспокойтесь! Это не Тургенев! фильм посвящался «светлой памяти Павлика Морозова — молодого героя нашего времени», 14-летнего мальчика из уральского села Герасимовка, убитого, по канонической версии, в отместку за разоблачение кулаков-саботажников — в том числе собственных отца и деда. «Павлик Морозов, убит кулаками. Причем кулаками его бил родной дедушка…» — черный юмор тридцатых годов), или в клуб Управления, где даёт спектакль самодеятельный (из профессиональных московских артистов) театр УЛЛП ГУЛАГ (который в шутку так и называли — Камерный театр). Ставят оперетту «Золотая Долина» Исаака Дунаевского, о перековке заключенных. В спектакле счастливые, избавленные от общих работ, зэка, изображающие счастливых, перевыполняющих план на общих работах, а именно на лесосеке зэка, счастливо поют и пляшут… Ровно безмерно счастливые крепостные пейзане, изображающие счастливых крепостных пейзан в дворовом театре графа Шереметьева. Русская Аркадия, бля.

Из окон (кто сказал, шалмана?) столовой комсостава доносится веселый смех, звон бокалов, в которых пенится «Советское Шампанское» и плещется спирт (коктейль «Звездная ночь»). Впрочем, кокаина серебряный иней в туалете никто уже не нюхает. Мода на него уже отошла, вместе с безвременно усопшим бывшим товарищем Ягодой.

Умеют люди ударно работать, умеют хорошо и широко отдыхать… А у дверей столовой смиренно ожидали своего загулявшего «паровоза» прикованные к чугунной лавочке ударники-саботажники-осужденные-лесорубы. Работать и отдыхать не умеющие.

И дошли бы наши герои до вокзала, и сели бы они на рабочий поезд до… Яваса. Потому что до Барашева, со вчерашнего вечера, поезда, распоряжением Инстанции, вообще не ходили…

И закончился бы их путь на первой же остановке, затерянном в непроходимых лесах о. п. Волковка, где, извините за каламбур, тамошние оперчекистские волки, заточенные на поиск беглых, уж выпотрошили бы весь состав, вывернув его шерстью наружу… Команда такая у них из Главка прошла, ага… С указанием примет. И другим указанием: указанных в ориентировке лиц живыми не брать! Извините за тавтологию, канцелярит-с…

Но… не судьба.

— Эй, девка! Ну-тко, помоги мне… Подержи-ка пискунов!

Пышногрудная баба, с простонародным добрым лицом, туго затянутая в синюю гимнастерку с красными петличками старшего надзирателя, держала сразу четырех младенцев: двоих под мышкой слева, двоих справа, прижимая их к себе мощными руками, которыми только снопы метать.

Испуганная Наташа кинулась их подхватить, ей на помощь поспешил и о. Савва, и даже дефективный подросток…

— Уф, умаялась… Как они, скрипят там еще? — заботливо спросила затянутая кожаным ремнем баба.

— Да… Откуда они? — удивилась Наташа.

— Дык с зоны, вестимо, с мамского бараку… Взрослые они уже, двенадцать им месяцев уж стукнуло… Вот, нынче от сиськи оторвали, в детдом везу… Ох, и намучилась я, бедная… — тяжко вздохнула старший надзиратель.

— С детьми?

— Ой, да шо с имя… а вот с их мамками!.. Вот ошалелые! и на проволоку бросались, даже и на меня! Увозить пискунов своих никак не давали… А что я их, на плаху волоку, что ли? Не щенята же, не утопим, поди. Помогли бы вы мне их до детдому донести, а? Будьте ласковы?

… В детдоме как раз шла подготовка к раздаче вечерней пайки… Тычками и пинками детей поднимали из холодных, не смотря на летний день, кроваток: для чистоты одеяльцами не укрывали, а набрасывали их поверх решеток кроваток. Толкая детей в спинки кулаками, осыпая их площадной бранью, меняли им рубашонки, подмывая ледяной водой… А малыши даже плакать не смели. Они только по стариковски кряхтели и гукали… Гукали, гукали… Дети, которым по возрасту уже полагалось бы сидеть или даже ползать, смиренно лежали на спинках, поджав ножки к животику, и непрерывно издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон…

— Как велик отход-то? — каким-то ледяным, очень спокойным голосом, спросил Бекренев.

— Ой, да не так шибко и велик… всего серединка на половинку… — гордо похвасталась старший надзиратель.

— Да, грудной ребенок, если разлучить его с матерью, и поместить в барак, обречен на смерть. — убежденно и строго сказал о. Савва. — Да зачем же убивать тех, кто и жить-то не начал?…

Дефективный подросток Маслаченко, с сухими, горящими адским огнем глазами, все глядел и глядел, и мертво шептал оледеневшими губами: «Сволочи… ах, сволочи… какие же сволочи…»

А Наташа ничего не говорила. Она просто взяла на руки одного из этих маленьких, гукающих страдальцев, и что-то напевая, стала его тихо укачивать. Согревшийся у груди ребенок вдруг открыл голубые глазки, стал округлять и причмокивать губками… молча, молча… ни на что не надеясь…

И Наташа, с отчаянной решимостью, рванула у себя на груди завязки рубашки, обрывая их, так, что с сарафана пуговицы горохом сыпанули на пол, обнажила свою девичью грудь, с иступпленной нежностью протягивая её ребенку…

Тот взял, осторожно сжимая крохотными губками, её маленький розовый сосок, вздохнул тяжело, но очень благодарно, вытянулся… И умер.

… Когда они вышли из детдома, Наташа взяла о. Савву за руку и тихо сказала:

— Папа, уведи меня скорей отсюда… пожалуйста.

И они навсегда ушли из Социалистического города-сказки… Пешком.

Как написал бы автор бессмертных рассказов про майора Пронина, «кровавая заря догорала над городом»… И ведь действительно: за спиной старшего лейтенанта ГБ Сванидзе тонко истаивала туманная малиновая заря, на фоне которой фигурно чернели высокие шпили на башнях древнего Кремля.