Пробираясь сквозь толпу, Андрей Иванович перед самым входом в храм натолкнулся на тесный кружок мужчин и женщин, которые, поднимаясь на носки и цепляясь за плечи впереди стоявших, жадно следили за пляскою баядерок-наши. Даже терраса храма опустела. Брамины, прежде толпившиеся на ней и равнодушно смотревшие сверху на богомольцев, теперь тоже вмешались в толпу и, пользуясь своим привилегированным положением, пробились в передние ряды зрителей. Подняв глаза на опустевшую террасу, Андрей Иванович невольно вздрогнул, заметив за одной из колонн знакомое голубое газовое покрывало, усеянное золотыми блестками. В то же мгновение от колонны отделилось кудрявое бледное личико девадаси и ее огромные, горящие внутренним огнем глаза уставились прямо в глаза Грачева. Казалось, она нарочно поджидала здесь молодого русского сагиба, потому что из под голубого газа немедленно появилась худая смуглая ручка и сделала ему призывной жест.
Когда Грачев, растолкав толпу, взбежал на крыльцо храма, она вышла к нему навстречу, слегка нагнула его голову и стала дуть ему в лоб и волоса. Потом она положила свои почти детские руки к нему на плечи, уперла в его глаза свой горящий неподвижный взор и произнесла медленно, ломанным английским языком:
— Забудь все, что я тебе говорила. Судьба должна совершиться.
— Зачем же в таком случае ты говорила?
— Это не я говорила. Кто-то другой говорил моими устами. Если бы я даже не хотела говорить, я все равно должна была бы повиноваться. Но ты забудь, что я говорила.
— К чему это? Разве не все равно забуду ли я или не забуду твои слова: ведь судьба совершится во всяком случае?
— Не знаю. Так нужно.
— Послушай, ты упоминала тогда одно женское имя, повтори его мне теперь. Я никак не могу его вспомнить.
Девадаси опустила глаза, сняла руки с его плеч и тихо прошептала:
— Я его забыла и ты должен забыть его.
— Я тебе не верю. Ты просто не хочешь исполнить моей просьбы.
— Не обижай меня. Я действительно забыла. Я никогда не лгу. Притом… мне так жаль тебя.
— И мне тебя жаль.
Андрей Иванович ласково взял обе ее крошечные ручки и тихонько сжал в своих ладонях. Она снова подняла на него свои огромные глаза. Теперь в них уже не было ничего сумасшедшего: они смотрели кротко и грустно.
— Это правда? Ты действительно меня жалеешь? — спросила она как-то нерешительно.
— Да. Я сам не знаю почему, но когда смотрю на тебя, мне становится так грустно… Просто сердце сжимается, точно у меня отнимают что-то дорогое, любимое.
— Я верю этому. Это правда. Это так должно быть.
Девадаси снова опустила глаза в землю и задумалась.
Андрею Ивановичу казалось, что она к чему-то прислушивалась. Так прошло несколько минут. Затем она снова подняла глаза на Грачева.
— Хочешь, чтобы я пришла к тебе? — спросила она неожиданно.
Андрей Иванович сначала растерялся и затруднился ответом.
— К чему? — ответил он вопросом после минутного молчания.
— Как хочешь. Я бы пришла. Скажи, где ты живешь.
Грачев назвал бунгало Рами-Сагиба.
— Жди меня завтра вечером, — сказала она. — Как только солнце погрузит свой огненный шар в прохладные волны океана, я буду близ тебя. Прощай.
— Нет, Рамисвати, — остановил ее Андрей Иванович, — я хочу сохранить о тебе светлую память. Не приходи ко мне. Притом завтра я, вероятно, уже уеду. Мне жаль тебя, но нам лучше не видаться.
Рамисвати закрыла лицо покрывалом и отвернулась.
— Ты прав, — печально сказала она через несколько времени, — нам лучше не видаться. Ты не изменился за все это долгое время. Ты по-прежнему отталкиваешь родную душу и рвешься к чужой, как мотылек к свету. Пройдут еще такие же долгие годы прежде, чем душа снова встретит и узнает свою утраченную половину и тогда…
— Что тогда? — спросил Андрей Иванович, снова ласково сжимая между ладоней горячие руки девушки и с состраданием вслушиваясь в бред сумасшедшей девадаси.
— Тогда… тогда… Нет! Уходи! Оставь меня: дух близко. Я не хочу, чтобы ты видел меня в этом состоянии… Вот идет мой мучитель, — кивнула она на поднимающегося по ступеням Ковинду-Суами.
Она высвободила свои руки и, кивнув еще раз головкой, скрылась в дверях храма. Ковинда-Суами последовал за ней.
Между тем приключение с тигром произвело на площади большую сенсацию, которая еще усилилась, когда из леса появился Рами-Сагиб в сопровождении носильщиков, торжественно тащивших шкуру убитого тигра. За ними следовала большая толпа народа, отчаянно жестикулировавшая и беспрестанно повторявшая: Гуру-гуру! Махатма! Нариндра! — При тщательном осмотре великолепная шкура тигра оказалась совершенно целой: нигде ни малейшей ранки, ни одного ничтожного укола!
Нариндра, которому поднесена была эта шкура, поблагодарил за честь, но взять ее для собственного употребления отказался.
— Факиру, который уже тридцать лет не знает другого ложа, кроме голой земли и каменного пола, — сказал Нариндра, — поздно приучать свое тело к ненужной роскоши. Он не хочет быть богаче только что убитого тигра: для него вполне достаточно его собственной шкуры.
Нариндра пожертвовал тигровую шкуру в храм и она тотчас же была разостлана у подножия статуи богини Парвати, и долго еще потом напоминала богомольцам, посещавшим храм, о чуде, совершенном великим махатмою Нариндрой.
ХХІV. Пропавшее письмо
Поздно вечером Рами-Сагиб в сопровождении своих европейских гостей воротился в Рамуни. Дайянанда остался в храме Парвати, в гостях у Анандрайи. На прощанье оба брамина подарили Авдею Макаровичу какую-то огромную древнюю поэму, написанную на листьях зонтичной пальмы, и этот подарок привел профессора в такой восторг, что он в продолжение всей дороги не отставал ни на шаг от рослого сингалезца, несшего на голове ящик с драгоценной рукописью, и все твердил, какой фурор произведет он в Европе, воротившись с таким манускриптом, подобного которому не имеется ни в одной из университетских и даже академических библиотек. Тогда Петербургский университет, куда он передаст свою драгоценную рукопись, может смело гордиться перед всеми учеными учреждениями целого света. Андрей Иванович, погруженный в собственные размышлении, молча выслушивал восторженные излияния ученого товарища и только перед самым приездом в Рамуни напомнил Авдею Макаровичу о 318 алюминиевых таблицах, долженствующих поступить в библиотеку Российской Академии Наук. Это напоминание имело действие ушата холодной воды, вылитого на голову увлекающегося профессора, и хотя он от времени до времени бормотал себе под нос "однако" и "но все же", но было очевидно, что восторг его уже значительно охладел.
В бунгало Рами-Сагиба, слуга растерянно доложил своему господину, что "инглизи-сагиб" приехал перед вечером и, узнав, что господина нет дома, расположился ждать его возвращения, а в ожидании приказал подать себе две бутылки рому.
— И вот заключил он в недоумении, разводя руками и выворачивая белки глаз, — одна бутылка уже пустая, а другая приближается к концу.
Завидя входящего Рами-Сагиба и его европейских гостей, незнакомец грузно поднялся из-за стола и отрекомендовался — не столько Рами-Сагибу, сколько его гостям.
— Эдвард Смит, эсквайр из Манчестера, — проговорил он хриплым басом, по очереди переводя свои синие очки от Авдея Макаровича к Андрею Ивановичу. — Надоело шататься по Европе. Приехал в Индию. Говорят, чудеса. Посмотрю. Вероятно, джентльменам тоже наскучила Европа? Большая гостиница, сэр, не больше. Все заранее известно. Скучно. Жалею, что не приехал раньше: принял бы участие в вашей поездке. Любопытно, что это за demon-temple. Не видал ни разу. Говорят, молятся на обезьян и прикладываются к их хвостам. Смешной народ, сэр, совсем дикий народ. Завтра думаю съездить. Как вы полагаете, стоит?
Авдей Макарович отвечал на это, что если мистер Смит приехал сюда изучать Индию, то конечно стоит. Но дорога туда довольно затруднительна, так как храм расположен в горной трущобе. Поэтому мистеру Смиту придется довольно-таки потрудиться прежде, чем он туда доберется.