Вероятно в его характере было что-нибудь робинзоновское: он не боялся уединения и не нуждался в человеческом обществе. Оставаясь наедине с самим собой, он только сильнее чувствовал влияние окружающей природы. Он как будто сливался с нею в этом уединении и жил полнее, жил одной с ней жизнью. О нем можно было сказать почти тоже, что Баратынский сказал, кажется, о Гете:

Сколько измученных жизнью, истерзанных сердцем нашли бы мир и успокоение в этом единении с природой! Знаете ли вы, читатель, кто самый несчастный из всех несчастных на земле? Это тот, кто лишен чувства природы, тот, с которым она не говорит. Кто не в состоянии понять ее языка. Вне общества людей ему негде искать утешения, а всегда ли способно утешить человеческое общество, предоставляю судить самому читателю.

Чтобы еще более дополнить сходство Андрея Ивановича с Робинзоном, случилось следующее обстоятельство. Сделав себе кисть из тонких и гибких волокон какого-то засохшего растения, он осмаливал свою лодку, беспрестанно обмакивая кисть в колоду, полную густой черной смолы, которая чрезвычайно быстро сохла на открытом воздухе и, высохнув, покрывала предмет блестящим черным лаком, нерастворимым в воде и почти совсем не прилипающим к рукам. Тут же рядом стояла другая колода, наполненная жидким дегтем, в который Андрей Иванович, порою тоже обмакивал кисть — именно тогда, когда она засыхала и делалась вследствие этого негодною к употреблению: деготь растворял засохшие на ней смолистые частицы и она снова становилась чистой и упругой, как прежде.

Андрей Иванович просто радовался на свою работу, — до того лодка выходила красивой. Она вся казалась покрытой прекрасным черным лаком и блестела, как какая-нибудь японская шкатулка. Кончив осмолку лодки, Андрей Иванович выкрасил той же смолой весло и оно вышло совершенно, как полированное. Тогда он стал придумывать, на чтобы еще употребить оставшуюся смолу, и уже стал соображать о постройке большой морской лодки, которую очень легко было перенести на риф при помощи Гиппогрифа, — как вдруг он услыхал в близком соседстве с собой жалобное блеяние льямы. Он осторожно выглянул из-за куста, близ которого работал, и увидал льяму, которая неподвижно стояла, уставив свою морду в землю, и жалобно блеяла. Андрей Иванович тотчас же вспомнил, что именно здесь несколько дней тому назад он застрелил маленькую льяму: льяма стояла как раз над тем местом, на котором лежало тогда убитое животное.

Эта привязанность матери к своему погибшему детенышу сначала очень тронула Андрея Ивановича, тем более, что он сам был причиной ее печали. Он несколько мгновений стоял, глядя с состраданием на тоскующую мать… но потом, — такова испорченность человеческой природы! — ему пришло на ум воспользоваться этим удобным случаем и завладеть льямой, чтобы иметь к завтраку молоко, о котором он уже начинал скучать.

Он тотчас же вооружился веревкой, приготовленной для перетаскивания лодки, и сделал из нее подвижную петлю, приготовившись действовать ею в качестве аркана. Он терпеливо выжидал мгновения, когда льяма подняла голову, и с ловкостью настоящего гуанчо накинул ей на шею свою веревку. Испуганная льяма хотела бежать, но только еще сильнее затянула петлю и, хрипя, упала навзничь. Андрей Иванович завладел упавшим животным, отвел к своей палатке и, привязав его к ближайшему дереву, устроил кругом довольно просторную ограду и в центре ее шалаш из ветвей, в котором льяма могла бы укрыться от дождя и ночной сырости.

В тот же вечер он попробовал ее доить и за ужином уже имел удовольствие выпить стакан молока, которое показалось ему довольно вкусным. Обладание льямой, конечно, послужило к увеличению удобств его жизни, но в то же время прибавило ему заботы: каждое утро и вечер он должен был накашивать для нее свежей травы и притом именно такой, которая более приходилась по вкусу льям. Он заметил, что льяма была довольно разборчива на пищу, ела не всякую траву и очень любила печеные и вареные плоды, поэтому он стал уделять ей часть своей порции, в благодарность за молоко, которым пользовался. Животное очень скоро привыкло и доверчиво подходило к нему, когда, наклонившись через прясло, он звал его, чтобы предложить какой-нибудь лакомый кусок.

Можно было подумать, что сама судьба желает, чтобы Андрей Иванович перешел из состояния зверолова к занятию пастушеством. Однажды утром, выйдя из палатки, он заметил, что две льямы, просунув головы через прясло, облизывали его льяму. Выждав, когда они ушли в лес, Андрей Иванович сделал на этом месте дверцу и оставил ее отворенной, привязал льяму около шалаша, рассчитывая, что льямы еще воротятся к своей пленной подруге и, может быть, войдут в ограду. Его предположение оправдалось в тот же день. Перед вечером, собираясь готовить себе ужин, Андрей Иванович отправился к ограде с целью подоить молока и увидел там вместо одной уже две льямы и одного детеныша. Быстро захлопнув дверь ограды, он овладел своей гостьей и таким образом у него стало две дойных льямы, что для одинокого человека было даже много. Новая льяма также скоро привыкла к своему хозяину и брала пищу из его рук, а детеныш ее даже забегал к нему в палатку и предусмотрительно терся мордочкой о его колено, выпрашивая себе подачки.

Легкость, с которой приручались льямы, невольно наталкивала Андрея Ивановича на предположение, что они были некогда домашними животными на этом острове и, несмотря на целые века, прошедшие с тех пор, как вымерли люди, населявшие город над озером, льямы не могли еще забыть своего прежнего состояния и не утратили еще инстинкта привязанности к человеку. Они живут по-прежнему в том же городе и ночуют в тех же зданиях, в которые несколько веков тому назад загонял их человек, пользовавшийся их молоком и шерстью. Привычной толпой выходят они с рассветом из этого древнего города, чтоб пастись по окрестным лесам, и вечером, на закате солнца, возвращаются на ночлег под свои родимые кровли. Но где теперь те люди, которые некогда жили в этом городе? Что осталось от них? Несколько десятков домов, несколько храмов, гранитная дорога вдоль озера — вот и все. Даже гробниц их не отыщешь…

Зеленой листвой

Одевает природа гробницы

И заботливой прячет рукой,

Их от взоров веселой денницы:

Жизнь должна быть светла и ясна,

И привольна, как в море волна…

С устройством лодки, плот был обращен в нечто вроде подвижного моста или парома на ручье. Андрей Иванович протянул с одного берега на другой крепкую веревку, сплетенную из чрезвычайно гибких и тонких древесных волокон, найденных им во время странствований по лесам. С помощью этой веревки, он перетягивался на плоте через ручей, когда ему встречалась надобность перейти на другую сторону. Несколько таких же паромов он устроил и ниже по течению ручья, и это избавляло его от необходимости вязнуть в болотах и далеко обходить их глубокие протоки. Устроив таким образом пути сообщения, он с большим удобством мог охотиться за кагу, киви-киви и дичью, населявшей лесные болота, образуемые ручьем.

Метода рыбной ловли также изменилась. Андрей Иванович более уже не стремился ловить на глубине, с середины озера. Катаясь по озеру на своем легком и красивом, как игрушка, челноке, Андрей Иванович с вечера ставил в разных местах берега жерлицы и оставлял их на ночь. Рано утром он выезжал снова, осматривал их, заменяя испорченные и обгрызенные и собирая попавшуюся рыбу, а если чувствовался недостаток рыбы, то оставлял их и на день. Это избавляло его от скучного сиденья за удочкой, а между тем иногда попадались довольно крупные рыбы. Впрочем, иногда вечером, когда требовалась мелкая рыбешка для наживы на жерлицы, он садился с удочкой на берегу озера или ручья, недалеко от палатки, и забавлялся уловками рыбы, ухитрявшейся завладеть лакомой мушкой так, чтобы не попасть на крючок. Вскоре, однако, он нашел такое место на ручье, где было столько мелкой рыбы, что ее можно было ловить сачком без всякого затруднения.