Повсюду пыль, повсюду этот особый язык, яммерс-дойч[282]. Такое обозначение языка употреблено уже в первой фразе и на всем протяжении романа сохраняет странный призвук. Как будто речь идет о языке лжи, языке, на котором можно говорить двусмысленно. Альберт однажды бросает замечание, что это «типичный язык немецких швейцарцев как таковых, нейтралов, которые умеют сидеть между двух стульев и уклоняться от всякой ответственности…»[283]. На секунду здесь разрывается замкнутая система плотно пригнанных друг к другу романных образов и мы видим происходящее в более широком контексте швейцарской политики и истории швейцарского менталитета. Только на секунду; читая книгу, это место вполне можно не заметить, но если читатель в самом деле расслышал сказанное, целое предстанет перед ним совсем в другом свете. Столкнувшись с этой фразой, читатель еще не знает, что Альберт — выдумка Туреля, его воображаемый двойник (как девять лет спустя Малина, персонаж одноименного романа Ингеборг Бахман, станет обособившимся аспектом главного персонажа, женщины). Как только мы это узнаём, роман начинает прочитываться по-другому, что очень увлекательно. Теперь внезапно мы понимаем: «куньи глазки»[284] Альберта — глаза самого Туреля; а значит, и куницы в лодочном сарае и в подвале, одна из самых удачных придумок автора книги, должны рассматриваться как эманации измученной и недоброй души фотографа.

Критик Вальтер Видмер, который подарил швейцарской литературе не только множество блестящих эссе, но и блестящего писателя — в лице своего сына Урса, — много лет назад с воодушевлением приветствовал появление романа «Господин Турель». Тогда же он решительно заявил, что эту книгу непременно нужно читать два раза подряд. Тут он прав. Кто воспримет этот совет всерьез, может не опасаться, что ему придется совершать двойную нудную работу по интерпретации трудного произведения: второе прочтение окажется невероятно увлекательным. Теперь части головоломки соединятся. Густой туман рассеется, станет почти прозрачным. Правда, не вся паутина лжи порвется, кое-какие вопросы останутся нерешенными, но зато теперь можно будет отчетливо увидеть главные части конструкции. Каспар Турель, возможно, предстанет в еще более неприглядном свете, потому что на него перейдут и прегрешения Альберта (скверная история в Кербруге, например), но теперь мы гораздо яснее увидим в нем человека, который борется со своей виной. За его неистовой речью скрывается беда, что делает его для нас более близким. Я имею в виду, например, те моменты, когда он способен только кричать, когда искусное плетение его речи разрывается таким криком, будто Туреля подвергают пытке: один раз это случается в том ключевом эпизоде на вокзале Лиса[285], который заканчивается пробуждением в тюрьме, а второй — в самом конце, прежде чем рабочие изгоняют Туреля из Яммерса; теперь мы истолковываем эти эпизоды как моменты принятия решения.

Ни Фриш, ни Дюрренматт никогда не шли на такой риск во взаимоотношениях со своими читателями, на какой отважился Отто Ф. Вальтер в «Господине Туреле». Его первый роман, «Немой», имел сенсационный успех. Даже в Германии в 1959 году широко обсуждался вопрос, какой из трех ошеломляющих дебютных романов, опубликованных в том году, наиболее значим: «Догадки насчет Якоба» Уве Йонсона, «Жестяной барабан» Гюнтера Грасса или «Немой» Отто Ф. Вальтера. Поэтому от второго романа Вальтера ждали очень многого. Через три года 34-летний писатель представил на суд публики этот второй роман. Вальтер был убежден, что теперь читатели примут и такое рискованное повествование, что они распознают за каскадами речей тщательно выстроенную композицию. Он обманулся в своих ожиданиях. Роман хвалили, но с оговорками. Все хотели, чтобы в литературном произведении был порядок: порядок как изначально заданная величина, а не как нечто, за что приходится бороться, продираясь сквозь хаос. Вальтер, как писатель, замолчал на целых десять лет. Да и потом он никогда больше не писал так, как в «Туреле», — из самой сердцевины своего взбаламученного творческого естества.

Эти барьеры для восприятия существуют и сегодня. Просчитанная необозримость романа по-прежнему остается провокацией. Однако доступ к музыкальности, в которую здесь погружено повествование, к его чувственности, к скольжению и периодическому вспыхиванию гиперреалистических образов стал более легким. Ведь сегодня многие фильмы смонтированы так же жестко, как повествовательные блоки у Вальтера, а нынешние молодые литераторы страстно увлекаются музыкой и музыкальными структурами. Так что теперь наконец можно воспринимать могучее течение этого романа с ощущением внутренней свободы, которого в начале шестидесятых годов у читателей еще не было.

Все-таки я постараюсь освободить читателей от части необходимой работы и объясню четырехчастную временную структуру романа, какой она предстает после внимательного прочтения:

I. Настоящее время, когда Турель говорит, — это девять дней в июне 1961 года. Неделю с лишним он живет в лодочном сарае на берегу Аре, в Яммерсе, непрерывно болтает с куницами, делает записи, в которых пытается оправдать себя, бродит по тем окрестным местам, где бывал год назад. По истечении девяти дней он отправляется в кантон Юра.

II. Предыдущее пребывание Туреля в Яммерсе длилось пять месяцев, с 6 июня до 8 ноября 1960 года. Тогда он занимался здесь фотографированием, подружился с Моном[286], который разводит улиток, общался с рабочими и с постаревшей владелицей цементного завода. Он также заглядывал в пивную возле бензоколонки, принадлежащую Юли Яхебу, соблазнил его племянницу Бет Ферро (сестру Немого), которая вскоре от него забеременела, потом оплатил варварский подпольный аборт (в результате так и не состоявшийся). Рабочих цементного завода он подстрекал к дилетантской забастовке без поддержки профсоюза, но в последний момент уклонился от ответственности, пустившись в бега.

III. Далее последовали семь месяцев бродяжничества и мелких криминальных действий, с ноября 1960-го до уже упоминавшегося июня 1961 года, когда Турель тайком вернулся в Яммерс и поселился в лодочном сарае. Этапами его блужданий были, среди прочего, Кербруг, Лис, Невшатель, Мутье, Дорнах. К тому моменту, когда он возвращается в Яммерс, Принцесса Бет уже родила ребенка — у Мона, на кладбище автомобилей, — и умерла при родах. Ребенка забрала тетя умершей роженицы, живущая в кантоне Юра.

IV. На протяжении семи месяцев, пока Турель бродяжничал, Принцесса Бет жила у своего дяди Юли, запертая в темном помещении. Юли боялся слухов о том, что он будто бы вступил в любовные отношения с молодой племянницей. Он говорил всем, что она уехала в Юру. Незадолго до родов молодая женщина (уже повредившаяся в уме) сумела освободиться и бежала к Мону. После ее смерти соседи, подозревая Юли в кровосмесительной связи, ополчились против него; он умер при невыясненных обстоятельствах. Турель узнает все это постепенно, за девять июньских дней.

Роман свободно качается между этими временными и сюжетными пластами. Возникает как бы подвижная сцена, на которой не-одновременные события происходят — по видимости — одновременно. Средством для достижения такого эффекта становится столь же свободно флуктуирующий язык, интонации и струение которого напоминают прозу Уильяма Фолкнера, в те годы бывшую главным образцом для начинающего швейцарского автора. Некоторых персонажей, которые появляются на этой крутящейся сцене, читатель никогда не забудет. Счастливая Принцесса Бет останется в его сознании такой же живой, как и Бет, уже повредившаяся в уме, а Мон (этот «нищий духом», чьи кроткие улитки в символическом плане представляют собой противоположность кусачим куницам) запомнится как воплощение простодушного добра. От Мона, в конечном счете, и исходит пусть слабая, но надежда — может, спасительная даже для двуликого, затравленного куницами своей совести художника и записного лжеца Каспара Туреля.