На это он обычно отвечал: «Хорошо, если хочешь оставаться толстой, то пожалуйста, но я тебе тогда вообще не нужен», — и ей волей-неволей приходилось просить его остаться и продолжать занятия. Она позаботилась о том, чтобы холодильник был забит фруктами и овощами, и перешла на безжалостную диету. Всякий раз, когда ей хотелось угоститься порцией хрустящего картофеля или шоколадным батончиком, она припоминала грубые определения, которые с довольным видом давал ее полноте Торквилл, и принималась ожесточенно жевать морковь.
Вместо того чтобы растрачивать деньги Торквилла на одежду, она стала регулярно посещать косметолога и снова начала гордиться своей внешностью. По мере убывания веса росла ее уверенность в собственных силах. Она черпала энергию в записке отца, спрятанной на дне шкатулки с бабочкой. Извлекая ее днем, когда Торквилл находился на работе, Федерика могла побыть наедине со своими мыслями. Она была уверена, что отец побывал здесь, увидел ее и послал ей это письмо. Ей хотелось бы увидеться с ним, но она понимала, почему он вел себя так скрытно. Федерика хотела, чтобы он знал, что она его не осуждает и по-прежнему все еще любит.
С приближением Рождества дни стали заметно холоднее. Федерика ожидала звонка Хэла, чтобы получить информацию о телефонном номере Абуэлиты, однако он молчал.
И тогда она предприняла первые маленькие шажки к собственной независимости. Она отправилась на Слоун-стрит и купила новую одежду, чтобы заменить вещи, ставшие для нее слишком большими. Это по-прежнему были брючные костюмы в серых и синих тонах, которые всегда выбирал для нее Торквилл, но сам факт, что она поехала и купила их самостоятельно, дал ей приятное ощущение удовлетворения таким своего рода неповиновением. Это был первый тихий бунт.
К ее удивлению, Торквилл ничего не заметил. Он восхитился ее ставшей более стройной фигурой, обнял как собственник и поцеловал своими повинными в адюльтере губами.
— Ты просто умница, моя малышка, и я так горжусь тобой, — заявил он. — Ты стала почти той же Федерикой, на которой я женился.
Наверное, ей нужно было бы растрогаться, ведь, в конце концов, она худела ради него. Или нет? Мало-помалу Торквилл стал вытесняться из центра ее мира.
Сэм следовал за Федерикой до Сент-Джеймс, где она вышла из машины и пошла по улице. Он немного подождал, а затем тоже покинул такси и пошел за ней. На ней было длинное черное пальто, светло-серый брючный костюм с шелковой кремовой рубашкой и черные замшевые ботинки. Она выглядела элегантно и утонченно, с длинными очень светлыми волосами, связанными в конский хвост и спадавшими поверх пальто по спине. В ней не осталось ровным счетом ничего от худенькой девушки, полной неуверенности и сомнений, которую он знал в Польперро. Она стала взрослой и очень женственной, а ее движения выдавали возросшую уверенность в себе. Эмоциональное возбуждение сковало его горло, поскольку такой он любил ее еще больше и страстно желал выказать ей свои чувства.
Пару раз она останавливалась, чтобы осмотреть витрины магазинов и взглянуть на свое отражение, которое не переставало ее удивлять. Он шел на сотню ярдов позади с лицом, скрытым под фетровой шляпой отца, и руками, засунутыми в карманы пальто с прилипшей собачьей шерстью и дыркой на локте, прогрызенной, безусловно, какой-то излишне усердной мышью. Ссутулившись, он следил за ней из-за очков, стекла которых запотевали от холода и мелкого дождя. Сэм ощущал себя сталкером и краснел от стыда, что заставляло очки еще больше увлажняться, пока он уже едва мог что-либо сквозь них разобрать.
Он последовал за ней по Арлингтон-стрит к Ритцу, где, как он был уверен, она встречается с кем-то за ланчем. Но, к его удивлению, она проследовала мимо портье, которые как по команде прикоснулись руками в белых перчатках к своим кепи, и прошла дальше в направлении Грин-парка. Он ускорил шаг, обгоняя толпу людей, высыпавших со станции подземки, и увидел, как она входит в парк.
Сэм укрылся за воротами, а она, как голубка, летящая домой, уверенно прошла по аллее к скамейке, стоявшей под оголенными зимними деревьями. Присев, Федерика положила сумочку на колени и стала смотреть на окутанный туманом парк.
Сэм прошел вдоль чугунной ограды примерно на сотню ярдов в сторону и уставился на одинокую фигурку Федерики, которая, как уже стало ясно, никого не ожидала, — она не оглядывалась по сторонам в нетерпении и не посматривала на часы, а просто глядела прямо перед собой, погруженная в свои мысли.
Сэм вытащил руки из карманов и вцепился в мокрую решетку ограды, отделявшую его от любимой женщины. Ему хотелось позвать ее по имени. Его звучание на губах доставило бы ему наслаждение, ведь он никогда ни с кем о ней не говорил. Но он не заслуживал этого права. Оставалось только стоять с примерзшими к металлу руками и гадать, о чем она размышляет, довольствуясь пребыванием вблизи нее. В линии ее опущенных плеч и задумчивом наклоне головы угадывалось одиночество, причины которого были Сэму очевидны и понятны. После того как в течение часа она не предприняла никаких попыток удалиться, он принял решение возвратиться к ее дому, чтобы бросить записку в почтовый ящик на двери.
Нехотя он оставил ее и, пройдя по улице, вернулся к Сент-Джеймс. Дрожа от холода, он снова глубоко засунул руки в карманы. Из любопытства он прошел мимо ее автомобиля и обнаружил, что шофер спит, опустив голову, а из уголка его рта на подбородок стекает струйка слюны.
Сэм улучил момент и бросил свое послание сквозь щель в заднем окне, стекло которого Федерика оставила приспущенным. Он увидел, как конверт опустился на сиденье лицевой стороной вверх с именем Федерики Кампионе, напечатанным им с любовью.
Федерика сидела и наслаждалась тем фактом, что Торквилл не знает, где она находится. Ее тешили такие моменты одиночества, когда она находилась наедине со своими воспоминаниями. Памятуя о своей неспособности скрывать чувства, она пришла к выводу, что родить ребенка в таком вызывающем сомнения браке было бы неправильно. Очевидно, такова была воля Божья, поскольку Бог видел и все возможные последствия. Она подумала о Рождестве и о том, поедет ли Торквилл с ней в Польперро, чтобы побыть там с ее семьей. Каждый год он обещал ей это, но каждый раз взамен увозил Федерику в какое-нибудь экзотическое место. Ей приходилось звонить матери и извиняться за него с таким пылом, что, в конце концов, она сама начинала верить пояснениям собственного изобретения. Но в глубине души она ощущала отчаянную пустоту и больше всего на свете хотела вернуться домой в Корнуолл.
Она любила мысленно перебирать события юности. Воспоминания умиротворяли ее и уносили далеко от теперешней жизни и несчастья. Она вспоминала об их домашних пикниках на побережье, когда песок на ветру летел прямо на сэндвичи и было так холодно, что они дрожали даже в шерстяных свитерах, ожидая, когда Тоби организует их для охоты на морских ежей и крабов. Джулиан собирал ракушки и помогал строить замки на песке, в то время как Элен сидела на коврике, беседуя со своей матерью.
Она общалась по телефону с Тоби и Джулианом, с матерью и иногда с Эстер, но не так часто, как раньше, а лишь изредка, пользуясь платными телефонами в «Хэрродс». Время и обстоятельства легли между ними подобно неприступной горе. Она находила в такой ситуации приемлемые пояснения и извинения, но самой себе должна была признаться, что все это вызвано только неприязнью Торквилла к ее семье. Он считал их провинциалами и делал все возможное, чтобы отдалить от них Федерику.
Она намеревалась преодолеть эту гору, но не знала, хватит ли ей храбрости бросить открытый вызов мужу.
Федерика настолько привыкла любить Торквилла, что это вошло у нее в привычку. Поначалу она нуждалась в нем, а он поощрял такую зависимость, пока не дошло до того, что она уже ничего не могла делать без его указаний. Затем она потеряла способность думать о себе. За четыре года их брака он незаметно превратил ее в свою рабыню, но дорога из этого унизительного положения была только одна — вверх. Как своевременно, в момент полного отчаяния, она получила от отца записку, вдохновляющую ее на то, чтобы вернуть свое «я» и утраченную уверенность в себе. Ей так нужна была точка опоры, поскольку она не могла решиться на это в одиночку.
