«Со свойственной женскому темпераменту эмоциональностью автор поведала о тех вещах, которые были пограничными, маргинальными. Катя Ткаченко пишет о закрытых ранее темах, связанных с чисто женским опытом — опытом женской телесности, а также с опытом женской ментальности. Написать об этом может только женщина. Хотя попытки описать физиологический женский опыт были и у мужчин — например, Лев Толстой в романе «Война и мир» описывает роды, Борис Пастернак в «Детстве Люверс» появление у девушки первой менструации… Но в прозе, написанной мужчиной и описывающей женщину, всегда чего–то не хватало. Последней правды, что ли, о своих ощущениях, о восприятии мира мужчин, о любви».

У меня хватает чувства юмора, чтобы не равнять себя ни с Пастернаком, ни — Боже упаси! — с Львом Толстым.

Не говоря уже о том, чтобы гордо заявлять: у меня вышло то, чего они не смогли.

Просто какое–то время я действительно побыл Катей Ткаченко, но через два года наша совместная жизнь разладилась — я не выдержал того, что вот так запросто могу перестать быть собой. Мне даже захотелось ее убить, но потом я передумал — негоже уподобляться героям своих же романов.

И она исчезла.

Поехала в конце лета 2003 года в Непал, а там в начале сентября опять начались беспорядки. Насколько мне стало известно, она решила возвращаться на родину, минуя охваченный междоусобными разборками Катманду, а это долгий и нелегкий путь — по Гангу, через границу с Индией, и дальше —

НЕВЕДОМО КУДА!

Хотя все это совсем не значит, что больше мы никогда не увидимся, я ведь должен узнать про то, какой она предпочитает парфюм, какого цвета и качества носит белье, как она спит, да и на все другие свои мужские вопросы мне бы хотелось найти ответ.

Мне приснилось, что я встретил Кузьминского в Барселоне.

Прямо у подземного входа/выхода на площади Каталонии. Рядышком с «Hard Rock Cafe».

Для встречи с Кузьминским место мне приснилось очень странное — он абсолютно равнодушен ко всей этой музыке, скорее бы подошло здание, известное как «Каса Мила», мало того, что оно построено Гауди, так еще и использовано Антониони в «Профессия: репортер» как тот самый лабиринт, в котором начинаются блуждания героев в поисках выхода.

ИЛИ ЖЕ КОНЦА.

БК не просто любит кино, он его очень много смотрит, в отличие от меня.

Но мы встретились именно у «Hard Rock Cafe» и мне ничего не оставалось, как сказать ему:

— Вот вы какой!

Дело в том, что мы никогда не виделись.

Обмениваемся письмами, разговариваем по телефону несколько раз в неделю.

Но живьем не встречались, in reality, в реальности.

Пока не столкнулись нос к носу в Барселоне.

Когда я впервые позвонил ему, то просто не представлял, что такое может быть. Мне надо было дозвониться и взять грех на душу: сообщить, что никакой Кати Ткаченко не существует, а роман «Ремонт человеков» написал я, хотя он об этом уже знал. Я набирал Москву из какого–то офиса, от знакомых. Люди работали и громко переговаривались о чем–то для меня не очень внятном и мало интересном. А я боялся — вдруг загадочный Кузьминский обиделся и после всего этого не захочет издавать мой роман, и тогда

ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ?

Ведь я помнил его рецензию на один из моих текстов в «Оме», точнее, абзац о романе «Частное лицо» в рецензии на «Антологию современной уральской прозы», выпущенную в Челябинске Виталием Кальпиди. Ничего в этом абзаце хорошего не было — критик Кузьминский честно написал, что время такой прозы ушло.

НАСТУПИЛО ДРУГОЕ ВРЕМЯ,

а я вот должен звонить ему и говорить, что…

Бред собачий, полный дурдом, жизнь, вроде бы, только начала улыбаться, как снова повертывается к тебе задницей.

И мне опять придется быть the struggling writer, «пробивающимся» писателем.

— Ну и куда мы сейчас? — спросил Кузьминский.

Я не нашел ничего лучше, как повести его в ту самую кофейню, в которую сам забрел случайно несколько лет назад и которая произвела на меня такое впечатление, что я отправил туда одного из героев «Ремонта…» за последней чашкой кофе в его жизни.

«Jamaica Coffee Shop» на улице Портоферисса, дом № 22, там я впервые узнал, что существует сорт blue mountain.

Кузьминский, между прочим, не пьет вареный кофе, у него аллергия. Он предпочитает растворимый «чибо» с голубой этикеткой — по крайней мере, как–то он мне об этом рассказывал.

Или я просто запомнил, что он мне так рассказывал?

Точно так же я плохо помню и наш первый разговор, разве что в самом конце он спросил:

— Ну а ваши писательские амбиции, с ними–то как? — подразумевалось, что печататься под псевдонимом значит изначально ставить крест на всех этих амбициях.

Мне было сложно объяснить, что когда тебе уже сильно за сорок, то с амбициями просто никак. И одно то, что он на полном серьезе вначале принял мой роман за писание никому не известной и начинающей Кати Ткаченко удовлетворяет все эти амбиции. И вроде бы, он понял.

Сам еще не осознавая, что этим расположил меня к себе навсегда.

Я старше его на десять лет и три месяца, но возникшая тогда благодарность за спасение из писательского небытия, и реальное понимание масштаба его личности, помноженное на эту благодарность, привели меня к простому результату: осознанию того, что этот человек может меня многому научить и уроки эти не будут лишними.

ХОТЯ НИЧЕГО ЭТОГО Я НЕ СТАЛ ЕМУ ГОВОРИТЬ, КОГДА МЫ СВЕРНУЛИ В СТОРОНУ ОТ РАМБЛАС И ПОШЛИ ИСКАТЬ УЛОЧКУ ПОРТОФЕРИССО,

взмокшие от летней каталонской жары, проталкиваясь среди таких же ошалевших приезжих зевак.

Наверное, до Кузьминского такое влияние на меня оказал лишь один человек — покойный Сергей Курехин, чего я никогда не скрывал и не считаю нужным умалчивать об этом и сейчас, когда со времени моего последнего общения с ним прошло очень много лет. Но он был первым, кто дал мне понять, что степень творческой свободы безгранична, только вот ты обязан не останавливаться, иначе грош цена всем твоим талантам.

Кузьминский же учит меня другому.

Самое смешное, что он до сих пор дает мне уроки

ЛИТЕРАТУРЫ.

Как у Курехина был не просто абсолютный музыкальный слух, но еще и то чутье, которое позволило ему стать гениальным композитором, так Кузьминский, обладая абсолютным литературным слухом, наделен еще и шестым чувством текста, что, между прочим, и делает его не самым приятным собеседником и критиком.

Он всегда говорит правду и называет вещи своими именами.

И если он говорит мне, что плохо, то я понимаю —

ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПЛОХО,

но когда он говорит, что это хорошо, я знаю — это действительно хорошо.

И мне, как прыщавому подростку, хочется одного: чтобы меня чаще хвалили, потому что это повышает мою же самооценку.

Хотя, как правило, все критические писания и брюзжания в мой адрес мне по барабану, я хорошо знаю, что у критиков свои правила игры, у меня — свои.

А если они злобствуют, то что поделать, наверное, желчи много или — как говорят в народе — кому–то в таком случае не дала жена, или наоборот — муж не постарался: —)).

Между прочим, как–то раз Кузьминский открыл мне, что называется, глаза на одного из таких господ.

Тот только что написал с сотню добрых слов о «Ремонте…», зато месяца за четыре до этого просто «опустил» меня за «Indileto» — роман может нравиться, может не нравиться, но есть грань, которую переходить нельзя, что называется, сохраняйте уважение к иной личности.

Уважения не то, что не было, из каждой строчки, хотя их было всего–то с десяток, лезло патологическое неприятие меня уже за одно то, что я существую, что было мерзко, обидно и странно.

Когда же я узнал, что «читая книгу Кати Ткаченко, не испытываешь раздражения ни от детализированного описания минета, ни от штампованных красот, ни от нагнетания всякого рода ужасов. Потому что ведет тебя ритм, подчиняет точность слов и фраз, завораживают личность и судьба героини. «Литература категории А» — как и было сказано.», то просто охренел и сразу же позвонил БК.