С улицы раздались какие–то тяжелые шаги.

Как потом оказалось, начавшая замерзать слониха обрадовалась, увидев своего начальника, и прямиком направилась к закрытым воротам.

Но они никак не открывались.

Слониха начала сердиться.

Вдруг нам удалось повернуть колесо, дверь чуть поддалась и показался просвет. Небольшой, сантиметров в десять.

А потом в него залез хобот.

Мы с Женькой остолбенели и уставились на дверь,

ИДИОТЫ!

Хотя нам просто стало интересно: что будет дальше.

Только дальше ничего интересного не было.

Макси прихватила хоботом дверь, буквально впечатала ее в стену и с места ринулась на нас тяжелым слоновьим галопом.

Я больше никогда так не бегал.

Ни до, ни после того.

Женька тоже.

Он до сих пор вспоминает об этом в своих Эмиратах, хотя в Дубае тоже есть зоопарк.

Я его посетил в свое время.

Слонов там не было.

Шамбала — камбала.

Камбалу я ловил, а в Шамбале, понятное дело, не был.

Но, как и все нормальные придурки, жаждал ее найти.

Вообще–то это называется «духовные поиски», мятущееся сердце внезапно обнаруживает отсутствие смысла жизни.

А может — зачем–то просыпается мозг. И тогда всему организму дается сигнал:

ФАС! ИСКАТЬ!

Когда внутри меня прозвучала эта команда, то ноги отчего–то понесли на Восток.

Ну, типа:

НЕ ПОЙТИ ЛИ МНЕ В ДЗЕН-БУДДИСТЫ?[60]

Ловля камбалы всегда начинается на Востоке, потом — соответственно — кто–то возвращается обратно на Запад, а кто–то пытается заглянуть и в другие места.

Например, становится поклонником культа Вуду.

Самое смешное, что Восток начался для меня с небольшой повестушки Еремея Парнова «Проснись в Фамагусте». Я тогда еще работал в издательстве и был, как и полагается, с безобразного похмелья. Когда же в таком состоянии я приходил на работу, то или шел опохмеляться, или же — если опохмеляться не было сил — усаживался в кресло[61] и читал журналы: чем была хороша та работа, так это количеством выписываемых журналов, а еще тем, что человек, ими распоряжавшийся — милейшая дама сорока с небольшим по имени Лолита — работала в моей редакции, и все эти издания постоянно были под рукой.

В тот день под рукой оказался свежий номер журнала «Октябрь» за 1983. Под № 2.

А значит — это был или конец февраля, или — самое начало марта.

Только мне больше нравится февраль.

Я открыл эту самую «Проснись в Фамагусте» и попытался врубиться в текст. Наверное, получилось, потому что читал, не вставая с кресла. Пока не дочитал.

«Ты с красоткой усни на росистом лугу,

Пробудись под крестом в Фамагусте…

«Фамагуста?..»

Макдональда однажды занесло в этот пропахший жареной скумбрией городишко. Он живо представил себе греческое кладбище, посыпанные слепящей коралловой крошкой аллеи и пыльные, облепленные грязной паутиной кипарисы. Контраст с росистым лугом намечался разительный.»[62]

Это теперь я знаю, что Фамагуста — на турецкой части Кипра, я там никогда не был, но мимо проезжали жена с дочерью, они два раза ездили отдыхать на Кипр, и оба раза — без меня.

Зато мне рассказывал про Фамагусту один дипломат, с которым минувшим летом как–то вечером я разговорился в отеле, в Бодруме.

Наш дипломат, естественно. Специалист по Турции, много лет работавший на Северном Кипре.

Он описал мне фантастическую картинку: многоэтажный отель, стоящий прямо у берега, все стекла выбиты, а из одного растет большое дерево.

БОЛЬШОЕ.

ВЕТВИСТОЕ.

КАК РОГА.

Тогда–то я и вспомнил про Парнова — много–много лет спустя.

А причем здесь Шамбала–камбала?

Просто там, в этой повести, все про Шамбалу. Это потом я уже прочитал Рериха и разные другие подобные труды, но впервые узнал про всякие восточные мистические штучки именно из той повести. На какое- то время она меня просто заворожила.

Или это похмелье было таким сильным?

«Монахи в алых праздничных одеяниях хором читали священные тексты. Нарочито низкие рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, казалось, из обнаженного чрева Майтреи — грядущего будды. Это была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где пылали фитильки в растопленном масле и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо погромыхивал барабан, завывали флейты, сделанные из человечьих костей, весенней капелью рассыпался звон тарелок и колокольчиков.»

В общем, где–то год спустя я вовсю уже читал разные замудреные тексты, а потом и вообще стал пытаться найти себе живого гуру.

С этим, правда, никак не получалось.

Те, что попадались под руку, оказывались то какими–то неказистыми и с бегающими глазами, то требовали, чтобы я немедленно перестал есть мясо и сразу же сел в позу лотоса, то вообще обещали вывести меня в астрал, но обратного пути гарантировать не могли.

И тут я встретил Георга.

Это было уже тогда, когда я во всю трудился в зоопарке.

Никаким гуру Георг не был, он был польским евреем и артистом Рижского театра юного зрителя — Рига тогда еще не была заграницей.

У него были длинные черные волосы, заправленные в хвост, неправдоподобно голубые глаза и странный, не очень высокий лоб с длинными, глубокими морщинами.

А еще — низкий и предельно воспитанный голос.

Именно так: воспитанный голос.

Вежливый, уважительный, властный, доброжелательный.

И все — одновременно.

Его направили ко мне студенческие мои приятели — Сврдл город небольшой, и сумасшедших людей в нем не очень много.

А Георг искал именно таких.

Тут я и влип.

Оказывается, что артист рижского ТЮЗа был не только убежденным буддистом, пусть и принимающим алкоголь, но и каждый год, во время долгого театрального межсезонья, отправлялся на Памир, разнорабочим в экспедиции, какие — я плохо понял, вроде бы они наполовину были связаны с космосом, наполовину — с археологией.

В общем: бред, разбавленный мистикой!

Но очень занимательный бред.

Когда он в первый раз пришел к нам домой, то достал из своей заплечной сумки, якобы сшитой вручную из шкуры горного яка, странную флейту, которую назвал флейтой–шанаи.

И не просто достал — он начал на ней играть.

Уже позже я узнал, что это была типичная игра–медитация, какой развлекаются буддийские монахи в горных дзонгах. Причем, лучше всего, если это делается дуэтом, например: флейта и завывания ветра, флейта и шум горного ручья, флейта и посвист каких–нибудь невзрачных зверушек, название которых мне сейчас просто не приходит в голову.

Тогда–то я и подумал, что во всем, о чем рассказывает Георг, должна быть частица правды.

И в баснях о странных бородатых людях в белых одеждах, которых можно встретить в горах — ты идешь по едва заметной тропинке, скачешь по ней горным козлом, потом змеей начинаешь ползти по почти отвесным стенам и вдруг оказываешься на аккуратной площадке, вырубленной в скалах, горит костер, и сидят вокруг огня непонятные люди, пришедшие неведомо откуда и не боящиеся ни холода, ни злых духов.

Собственно, именно из рассказов Георга и возник через несколько лет мой первый роман, «История Лоримура». Я просто взял да и пересказал своими словами его байки, дав главному герою другое имя, а самого Георга тоже впустил в текст, причем — столь же реально, как то и было на самом деле.

Просто в один теплый и солнечный вечер того пасмурного и дождливого лета он пришел ко мне в зоопарк.

Достал из своей сумки несколько флейт, альт–саксофон, и начал музицировать, как уже упомянутый монах из горного дзонга, только вместо диалога с ручьем или с ветром, приличествующих нормальному красно- или желто–шапочнику, это был дуэт с африканском львом — тот был сонный и поэтому вел свою партию странно и недолго, затем леопардом — намного удачнее, с перкуссией по решетке и утробным рыком одуревшего зверя, но лучше всего удалось это с тигрицей, открывшей в себе вдруг ностальгическую память по тому времени, когда ночные охоты ее предков в джунглях требовали громогласных песен, которым сейчас зачем–то вторил альт–саксофон, в общем: куда там Полу Уинтеру![63]