А пошли мы смотреть на картину, написанную Мишей в 1974 году. Называлась она «Homo sapiens», и был это тот самый нашумевший холст, что хранится нынче в Париже, в галерее таинственно пропавшего в самом конце восьмидесятых в городе Москве Гарика Басмаджяна, но тогда никто из нас, и даже сам Брусиловский, еще даже не думал, что может произойти такое.

Главное было в ином — мы на эту выставку пришли.

Повторю: втроем.

Сергей, Наталья и я.

Дальше все было, как и положено — мы ходили по залу и смотрели разные картины и картинки.

Кисти Брусиловского была лишь одна, та самая «Homo sapiens», хотя может, правильней написать — тот самый?

ТОТ САМЫЙ «HOMO SAPIENS» СТОЯЛ В ЦЕНТРЕ ЗАЛА.

СЕЙЧАС МНЕ УЖЕ СЛОЖНО ОБЪЯСНИТЬ ДАЖЕ САМОМУ СЕБЕ, ОТЧЕГО ТОГДА ВСЕ ПОСХОДИЛИ С УМА.

И ЛЮБИТЕЛИ ЖИВОПИСИ, И ФУНКЦИОНЕРЫ.

Хотя с функционерами все ясно — эти, по определению, во все времена козлы, так что нормальный великий художник Миша Шаевич Брусиловский не мог вызывать в них ничего, кроме жуткого раздражения и какой–то классовой неприязни. А вот что касается т. н. «любителей живописи», к которым, по тем временам, с какой–то нескрываемой наглостью я относил и себя?

Ну, картинка.

Масло, холст.

Размеры 151х 172.

В самом центре — «неандерталец» с «неандерталихой», тут же ящер и тигр саблезубый. И много чего еще — пересказывать живопись намного бредовее, чем пытаться это проделать, к примеру, с музыкой. Тут на эмоциях не выедешь, а говорить искусствоведческом языком о «перспективе, глубине фона, удивительной гамме» и т. п. просто неприлично.

Настоящая живопись требует или молчания, или наоборот — эмоционально окрашенных восклицаний типа:

НУ ДА КАК ЭТО ВСЕ КРУТО ПРОСТО ТАЩУСЬ СТАРИК ОТ ТВОЕЙ ГЕНИАЛЬНОСТИ!

Мы втроем выпали в осадок от гениальности Миши Шаевича, который в тот день на выставке отсутствовал, и я с какой–то дикарской радостью подумал, что вот нет у меня сегодня возможности познакомить с ним Сергея, а значит, и не придется мне делиться этим знакомством, которым я был тогда так горд, хотя с еще большим пиететом отношусь к нашему общению с М. Ш. и сейчас.

После чего вышли из зала и пошли куда–то пить кислое, весеннее вино.

И говорили о живописи Брусиловского, я, как бывалый завсегдатай его мастерской, придавался высокопарным пересказам/описаниям хранящихся там картин, а Сергей с Натальей слушали. И тоже мне что–то говорили.

А ночью мне вдруг приснился очень странный сон.

Большой, страниц так на пятьсот, альбом Брусиловского. Цветной, вроде тех шикарных изданий, которые Сергей покупал на книжной «туче» и малая часть которых до сих пор хранится у нас с Натальей.

Только, в отличие от всяких там «Галереи Питти» и «Музеев Ватикана» купить подобное издание с репродукциями художника из города Сврлдл было примерно тем же самым, что приобрести альбомы Магритта или Дали,

НЕРЕАЛЬНО,

именно, что — сон!

В котором я сидел в уютном и очень удобном кресле, за большим, длинным, черным столом, и при свете небывало яркой настольной лампы бережно перелистывал плотные, тяжелые, чуть лоснящиеся страницы, наполненные смачной, непривычной, бередящей душу живописью.

Там было что–то, что я уже видел у Миши в мастерской.

А было то, чего никто и никогда не видел, зато мне вот удалось, и я был счастлив, о, как я был счастлив в том далеком, почти что забытом сне!

Утром я первым делом позвонил Сергею, рассказать ему про то, что мне привиделось ночью.

— Подожди, — перебил он меня, — тут мне знаешь что приснилось…

Он сделал паузу, а потом как бы на одном дыхании выпалил:

— АЛЬБОМ БРУСИЛОВСКОГО!

И мне почему–то отчаянно захотелось заплакать.

Но у этой истории есть и совершенно мистический конец.

Осень 2003 года я, совершая очередной променад по книжным магазинам, внезапно наткнулся в одном на большой, увесистый том. Стоил он около 250 долларов, хотя лучше вот так:

ПРИМЕРНО $ 250.

На суперобложке же, на красной плашечке, крупными белыми буквами было набрано:

МИША БРУСИЛОВСКИЙ,

чуть повыше, буковками уже черненькими и помельче

«мир художника».

Я знал, что это издание готовилось, спонсировал его (как сейчас принято говорить) один мой знакомый, умудрившийся собрать и большую коллекцию Мишиных работ, за что Бог явно воздаст ему, когда придет для этого время, но чтобы купить это издание себе — о таком не могло быть и речи.

Но неделю или две спустя я вдруг встретил Мишу Шаевича и сказал:

— Да, я тут альбом ваш видел!

— Угу! — ответил М. Ш.

— Дорогой какой!

— Да! — сказал Миша.

— Я себе такой никогда не смогу купить!

— Я тебе подарю! — о чем–то подумав, сказал великий художник и добавил: — Напомни мне свой телефон, я тебе позвоню и подарю!

Я напомнил ему свой телефон, но Миша все никак не звонил, да я и знал, что он навряд ли мне позвонит — человек уже пожилой и занятой, до меня ли ему?

Тут подошел день рождения дочери и я поехал в город за какими–то покупками. И встретил вдруг Брусиловского.

Случайно.

Действительно — абсолютно случайно!

Мы разговаривали об осени, об издателях и об авторских правах, о том, что у моей дочери сегодня день рождения, и тут я вдруг сказал:

— А вы мне подарок обещали!

— Он дома! — ответил Миша.

— Я могу с вами сходить! — совсем уж нагло выпалил я, и тогда вдруг М. Ш. сказал:

— ПОШЛИ!

Когда же я вернулся домой, то пошел к себе в кабинет, сел в уютное и очень удобное кресло, положив на большой, длинный, черный стол толстющий альбом Миши Брусиловского, в пятьсот с чем–то страниц, ну, если и не совсем такой, что приснился мне лет тридцать назад, то почти такой и даже —

ЛУЧШЕ, НАМНОГО ЛУЧШЕ!

И мне вдруг отчаянно захотелось позвонить на тот свет Сергею и сказать, что наши с ним сны сбылись.

Как его, так и мой.

Все, как положено — альбом издан на двух языках, множество картин напечатаны с фрагментами.

Будто «Галерея Питти» или «Музеи Ватикана».

Только вот нужного телефонного номера у меня в записной книжке не обнаружилось.

Будем считать — пока.

У меня есть друг.

Точнее говоря, приятель.

Еще точнее — знакомый.

Хотя может быть, все–таки друг?

Я о нем случайно упоминал, много страниц назад.

Но вообще–то не случайно, к слову.

Этот мой друг (приятель, знакомый) существо редкой породы — человек читающий.

HOMO LEGENS.

Живет он в Стамбуле и по национальности — самый настоящий турок.

А зовут его для слуха русского человека очень смешно:

БАРАН.

Хорошо, что он не знает русского, а только турецкий (естественно), английский и французский.

Потому что читающий турок Баран — это даже не просто смешно, это уже какой–то водевиль XVIII века.

Мы познакомились с ним в затрапезном отеле, что стоит прямо на берегу Эгейского моря, в уютной и очень красивой бухте Бодрумского полуострова, куда мы с дочерью выбрались всего–то на восемь дней, и где Баран проводил каникулы, работая заодно аниматором, что освобождало его от платы как за койку, так и за еду — все это просто вычитали из зарплаты.

Когда мы познакомились, то он читал по–французски Селина,

«ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ НОЧИ».

— Селин, — сказал я ему по–английски, — Луи — Фердинанд Селин…

Он так странно посмотрел на меня и поинтересовался, кто же такой этот русский, что не пьет с утра водку в баре и знает о том, что был такой писатель — Селин.

— Писатель… — ответил я, понимая, что ответ этот звучит как–то фальшиво на фоне темнеющего в направлении горизонта волшебного греческого острова Кос.

Не ответ даже: моветонное проявление мании величии, как написал мне не так давно один из литературных знакомых — книги пишутся для того, чтобы ими хвастаться.