Он стоял боком, между вагонами, в совсем еще недавно белом, а теперь заляпанном грязью плаще и с чьим–то портфелем в руках, не его портфелем, чужим.

ОН УНЕС ЧУЖОЙ ПОРТФЕЛЬ!

Поезда прошли и он увидел огни.

Он стоял на мосту, рядом начиналась дорога в аэропорт. Как он здесь оказался — я все еще не знаю. И никогда не узнаю. Но мне тогда стало страшно, первый раз в жизни, вот только — не в последний.

Про поезда — это не метафора, это действительно произошло осенью то ли 1978‑го, то ли 1979‑го, то ли 1980‑го годов.

Еще много лет мне временами становилось страшно. Иногда два, а то и три раза в неделю. Под конец — почти непрерывно, не жизнь, какой–то оголтелый комок страха. Клубок. Лабиринт. Все та же мрачная комната смеха.

В это время я уже пил практически не переставая. С работы из издательства меня должны были скоро уволить, но мне было все равно. Я выходил из дома и шел в гастроном, в отдел «соки–воды». Стакан сухого яблочного вина по 48 тогдашних копеек. Потом — в автобус и до конторы. Рабочий день с 8.30., в 9.00 уже открывался буфет в столовой по соседству. 150 коньяка или 200 водки. Дальше — еще, пока не щелкнет.

Днем меня кто–нибудь отправлял домой. Или я сам добирался. И засыпал: в кровати, в коридоре, на лестничной площадке. То есть, засыпал там, куда хватало сил добрести.

Створка раковины с надписью drinks.

Я не пью уже двадцать лет, с 4 октября 1984 года.

Алкоголики бывшими не бывают — через девять лет после первой завязки я попробовал, тогда только появилось итальянское «асти–спуманте». Через три месяца нажрался так, что блевал двое суток, после чего не выношу даже запаха.

НО ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ!

Есть и вторая створка,

DRUGS,

это даже не раковина, это бездонная дыра.

Черная пропасть, провал в люциферову бездну.

Что–то принимать я начал, еще когда пил — таблетки то с возбуждающим, то с расслабляющим свойством.

Это уже не щелчок, это сладкий туман, когда не жизнь, сплошное иль дольче фар ниенте, временами же ты чувствуешь себя богом, или вот так:

БОГОМ.

Просто богом, и все!

Барбитураты сменялись амфетаминами, амфетамины вновь — барбитуратами.

Особенно, когда бросил пить.

Врач в клинике постоянно жалела и советовала принимать успокаивающие.

И прописывала их.

Я начал выпивать по облатке в день и стал подделывать рецепты.

Покупал седуксен в ампулах и пил как микстуру: принимал, что называется, орально.

Вот только иногда боги быстро опускаются на землю.

Падают и даже разбиваются.

Когда ты закидываешься в день 12–13 таблетками, то ты не бог, ты

ДЕРЬМО!

Пилюльки разной формы, цвета и размера.

Совсем маленькие, желтые и овальные, чуть побольше, белые, такие же размером, но кремоватого оттенка, красные — намного больше, еще одни желтые, но размером с красные, от этих голова набивается песком, зато предыдущие действуют как удар, от которого искры сыплются из глаз.

А можно и смешивать, можно даже класть на кусочек хлеба, лучше белого. Только не посыпать сахаром, ни в коем случае не посыпать сахаром, а так же не стоит применять соль, перец, майонез, горчицу, кетчуп.

ЛУЧШЕ ВСЕГО — В ЧИСТОМ ВИДЕ!

И не стоит все это сопровождать травой.

Траву я тоже курил — дома, в застекленном шкафу с дедовской медицинской библиотекой, за толстым томом какого–то специального словаря, стояла полулитровая банка, доверху полная дури. Но от нее голова мякла, становилась пластилиновой и очень хотелось есть.

Пилюли же делали меня другим.

Без всякого щелчка.

Это называется:

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ!

Поэтому сейчас я не могу слушать музыку рэггей, что называется — не всасываю ее странный и мягкий кайф.

Как и некоторую другую музыку — живу не в том измерении, ведь я давно уже адекватен.

Или — хотя бы — стараюсь таким быть.

От пьянства меня излечила третья жена, от наркотиков — Наталья, четвертая.

Когда я бросил пить, то третья жена посчитала, что ей этого делать незачем, с тех пор я твердо знаю, что нет ничего хуже пьяной в драбадан женщины.

А Наталья меня даже не лечила, просто так уж вышло, что я умудрился это сделать сам.

ХОТЯ…

Хотя хорошо, что все это было в то время, когда что героин, что кокаин были известны нам лишь по буржуйским книгам.

Иначе бы меня уже не было.

Ведь я бы попробовал все это лет тридцать назад, а так долго — не живут.

Но зато у меня все еще есть раковина, полная страха.

Даже не гигантская тридакна, просто обычная двустворчатая раковина, лежащая на одной из книжных полок, между странным божком откуда–то из Малайзии и большой сосновой шишкой, привезенной с отрогов Пиренеев.

Раковину можно открыть, но лучше этого не делать — в ней темно и противно воет осенний ветер.

Я хорошо помню, что написано на ее створках, как помню и то, что можно увидеть внутри — дурное кино, начинающееся с того, что некто в грязном белом плаще боком стоит между двух навстречу друг другу идущих поездов.

Он качается, но как известно любому русскому — якобы Бог любит пьяниц…

Что же, может быть, это и так.

До сих пор мне сложно сказать, почему я остался в живых.

Но я благодарен Ему за это, как и за многое другое…

DRINKS&DRUGS.

DRUGS&DRINKS.

«— Хересу, пожалуйста. 800 граммов.

— Да ты уж хорош, как видно! Сказано же тебе русским

языком: нет у нас хереса!

— Ну… Я подожду… Когда будет…

— Жди–жди… Дождешься!.. Будет тебе сейчас херес!»

(Естественно, что Венедикт Ерофеев, естественно, что «Москва — Петушки».)

И вся эта моя непутевая жизнь проходила в государстве под названием СэСэСэРэ.

К счастью, его давно уже нет, но все равно интересно, есть хоть что–то, что мне в нем было бы жалко?

Чего не жалко — с этим давно все ясно. Пресловутой колбасы что по 2.20, что по 2.90, вонючих туалетов, черно–серой массы, заполняющей города утром и вечером, пролетарской гордости красных флагов, каракулевых воротников и пыжиковых шапок, пьяных демонстраций, двух телевизионных каналов, как первого, так и второго, знака качества, лысо–бородатого вездесущего Ленина с четко подмеченным Набоковым калмыцким прищуром глаз, а главное — тоски, постоянной, давящей, порою невыносимой, уж действительно:

экзистенциальной,

хотя само это слово здесь мало уместно, так как наделяет смыслом то, в чем НИКАКОГО СМЫСЛА НЕ БЫЛО: саму сэсэсэровскую жизнь.

Но ведь должно же быть что–то, о чем приятно вспоминать, и даже хочется, чтобы это было можно делать. Исходя лишь из одного того факта, что если бы все свои тридцать шесть лет при коммунистах я умудрился прожить в ощущении крайнего дискомфорта и полной выгребной ямы, то из меня получился бы не писатель Матвеев (Катя Ткаченко, Дал Мартин), а политик Новодворская, от чего Бог, как уже стало самому давно ясно, все же миловал[38].

Как оказалось, чтобы перечислить то, чего мне все–таки жаль, хватит пальцев и одной руки — не много, но зато честно, я вообще стараюсь писать эту книгу ЧЕСТНО, ничего не приукрашивая и не создавая никаких легенд.

Разве что про полуденные песни тритонов, но кто может мне абсолютно достоверно заявить, что

ТРИТОНЫ НЕ ПОЮТ!

Может быть, мы этого просто не слышим, как не слышим пения бабочек–мутантов, да и вообще до сих пор не можем ответить на вопрос «есть ли жизнь на Марсе?», все равно когда–нибудь окажется, ЧТО ЕСТЬ.

ИЛИ БЫЛА.

ИЛИ БУДЕТ, КОГДА НАШИМ ПОТОМКАМ ПРИДЕТСЯ СВАЛИВАТЬ НА ЭТУ ПЛАНЕТУ ИЗ-ЗА КАКОЙ-НИБУДЬ БРЕДОВОЙ ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ КАТАСТРОФЫ.

В общем, то, что можно услышать полуденные песни тритонов для меня столь же ясно, как и то, что мне до сих пор жалко нескольких моих пальцев, оставшихся в той долбанутой жизни.