Да и неоднократное мое пребывание на разных зарубежных востоках — что в Эмиратах, что в Израиле, что в Турции — дало свои плоды: понимание того, что

никогда не смогу понять этой изумительной нагловатой хитрости, как и того, что я для них — всего лишь лоховатый представитель какого–то неправильного мира.

МОЖЕТ, КИПЛИНГ БЫЛ ПРАВ?

Только все равно ведь есть исключения, например, мой приятель из Стамбула, молодой парень со смешным для русского слуха именем Баран, говорящий свободно как на французском, так и на английском, и пишущий мне электронные письма о Чезаре Павезе, которого недавно для себя открыл.

«Смерть пришла, и у смерти глаза твои…», это из предсмертного стихотворения итальянского классика, застрелившегося за четыре года до моего рождения.

Таким же исключением был и странный татарин Наиль, странный хотя бы потому, что в начале девяностых эмигрировал со своей очередной женой в Израиль, по крайней мере, так мне об этом рассказывали.

Только все это преамбула, на самом деле меморуингую я о другом.

О том, что летом 1971 года ко мне пришел Наиль и принес почитать одну книгу.

Хотя не исключено, что это было и не летом.

НЕ ПОМНЮ!

Я вообще мало что помню, память не просто избирательна, на самом деле она фантастически беспомощна в том, что называют точными реалиями прошедшего. Например, я могу сказать, что познакомился с Наилем на дне рождения дочери подруги моей матушки, и что было это в августе, так как по гороскопу она, вроде бы, лев, но —

ИМЕННО, ЧТО ВРОДЕ БЫ,

а значит, это мог быть и не август…

В общем, где–то через год после нашего знакомства ко мне пришел мой новый приятель Наиль, и у него были хитрые глаза.

Он снял с плеча кофр с камерой и сказал:

— Я что–то принес!

Вообще–то в своей прошлой жизни Наиль был актером, потому он и оказался на дне рождения дочери подруги моей матушки — они вместе учились театральному ремеслу. Но как типичный восточный человек он быстро понял, что фотограф зарабатывает больше, если, конечно, ты не звезда. А звездой он не был.

Так что единственным, чего он мог принести в своем кофре, кроме камеры со сменными объективами, были какие–нибудь новые фотографии, о чем я ему и сказал.

— Нет, — возразил он, — холодно.

Такая игра еще из детства, в «холодно — горячо», когда не угадываешь, то холодно, когда наоборот — то, соответственно, антоним.

За которым Наиль и лезет в сумку.

Даже не надев, чтобы не обжечься, перчаток.

Достает из потрепанного кожаного кофра раскаленную книгу — она красного цвета, видимо, температура внутри приюта для всех его фотографических прибамбасов высокая.

На передней сторонке переплета хорошо заметен почерневший квадратик, наверное, уже обуглился от жары.

ЧЕРНОЕ НА КРАСНОМ, С ДОБАВЛЕНИЕМ БЕЛОГО.

Но опять же: так мне помнится.

Я давно не видел той книги.

Сборника рассказов и повестей Хулио Кортасара «Другое небо», М., издательство то ли «Прогресс», то ли «Художественная литература», 1971 год.

Скорее всего, «Прогресс», в интернете не проверишь, там на эту книгу ссылок нет:

ДАВНО ЭТО БЫЛО…

Между прочим, потом в «Прогрессе» много лет работала моя матушка, с середины семидесятых и до пенсии, раз в пару лет она покупала через профсоюз путевку и ездила в страны, которые для меня не существовали, я был невыездным. Матушка же побывала в Италии, Индии, Шри — Ланке, Англии, Западной (тогда) Германии и даже Японии. Но все это так, к слову…

— Тебе это надо почитать, — сказал хитроглазый Наиль, — ты обалдеешь.

— Хорошо, — сказал я старшему товарищу, — ты мне ее оставишь?

— А как же! — ответил Наиль.

В тот день он, как оказалось впоследствии, сделал для меня великое дело. Что называется — показал мне вектор. Навряд ли я стал бы тем писателем, которым стал, если бы не рассказы Кортасара.

«Другое небо».

«Южное шоссе».

«Неизвестные в доме».

«Аксолотль».

«Слюни дьявола».

Перечислять можно в любом порядке, суть не изменится.

И, конечно же, еще «Преследователь».

Про Чарли Паркера, «Птицу», с эпиграфом из Дилана Томаса

«O, make me a mask.»,

«СЛЕПИ МОЮ МАСКУ.»…

Мне вдруг попалась в руки книга, которая честно рассказывала о том, что мир

а). странен,

б). иррационален,

в).загадочен,

г). безумен,

д). и при всем этом предельно реалистичен.

Я ее читал и мне казалось, что я оказался дома. Дом, конечно, был сумасшедшим, но ничего плохого мне в этом не виделось. Меня это не фраппировало. Все это было cool, круто.

А скоро я и сам купил себе этот первый на русском языке сборник Кортасара. Совершенно случайно, он лежал в магазине, затерявшись между сочинениями каких–то забытых ныне деревенщиков и богато изданными томами классиков тогдашней советской литературы.

Пришли хронопы с фамами и все поставили на свои места…

Объяснили мне, что я — аксолотль, ведь действительно

«Я узнал об этом в тот день, когда впервые подошел к ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки распространенному мнению, подчеркивают расстояние, отделяющее их от нас. Полное отсутствие сходства между аксолотлем и человеческим существом подтверждало, что загадка верна, что я не основывался на простых аналогиях. Только лапки–ручки… Но у ящерицы тоже такие лапки, а она ничем не похожа на нас. Я думаю, что тут дело в голове аксолотля, треугольной розовой маске с золотыми глазами. Это смотрело и знало. Это взывало. Они не были животными [6].»

У Кортасара были аксолотли, у меня — тритоны.

Я выполз из прямоугольной стеклянной кюветы, плюхнулся на деревянный подоконник и пополз, пытаясь найти выход из того мира, в который меня поместили странные существа, именующие себя людьми. Маленький называл себя моим хозяином, но хозяев у меня никогда не было…

О том, что было дальше, я уже писал в этой книге.

Тритоны погибли смертью храбрых.

И одновременно — бесполезной, что всегда порождает бессмысленный и случайный героизм.

А фотограф Наиль просуществовал в моей жизни еще лет так десять, все больше и больше уходя куда–то на задворки, на обочину, в параллельные, редко пересекающиеся реальности.

Хотя несколько событий в моей жизни связаны с ним не меньше, чем явление книги Кортасара.

Так, примерно через год после этого памятного дня, мы провели с ним и еще одним моим приятелем, уже упоминавшимся ранее господином по фамилии Даманский, замечательную ночь с субботы на воскресенье.

Или с пятницы на субботу?

В общем, половину летнего уик–энда.

Было много сухого вина, а потом мы зачем–то начали фоткаться.

Голыми.

Ради прикола.

Чтобы оставить вечности свои молодые, нагие тела…

Наиль даже показал мне потом фотографии, но сразу же уничтожил, как и негативы — побоялся, что попадут кому–нибудь в руки и нас в чем–нибудь обвинят, хотя ориентация наша была совершенно традиционная и мы просто маялись дурью. Так что я жалею, что он тогда это сделал. Если бы эти фотки сохранились, то я мог бы иногда доставать их из какого–нибудь совсем уж дальнего ящика, перебирать и думать о том, какими ладными пацанами мы были. И с какими ладными, молодыми хуями.

Просто фавны на послеполуночном отдыхе…

Только потом, много лет спустя, мне стало ясно, что каждый из нас уже тогда был помечен слюной дьявола.

А значит, надо радоваться, что этих фотографий нет больше на свете. Может, их никогда и не было, так что бесполезно пытаться себе представить

КАКИМИ МЫ БЫЛИ…

Мне никогда не узнать этого, даже если я рискну вновь отыскать в какой–нибудь затерявшейся в прошлом книжной лавке красный томик рассказов давно умершего во Франции аргентинского писателя и начну водить глазами по первой же, случайно открытой странице, но о чем сможет сказать мне фраза «Иногда я думал, что все скользит, превращается, тает, переходит само собой из одного в другое. Я говорю «думал», но, как ни глупо, надеюсь, что это еще случится со мной.»?[7]