Это замечает мама. Она шьет из обрезков коврик бабушке под ноги.

— Ты что ищешь, доченька?

— Да так, стихотворение одно. — Я держу в руках стихотворения А.С. Пушкина.

И вдруг книга от неожиданности падает у меня из рук. Я вижу своего брата Витю.

— Мама, есть! Умираю с голоду, — говорит он, как обычно, будто ничего не случилось.

Я пристально вглядываюсь в него — спокойный, ест суп и слушает радио. Диктор говорит: «Граждане! Никакой паники. Оставайтесь на своих местах. Враг будет отбит». Это обращение повторяют несколько раз. Как только Витя поел, я попросила его выйти со мной на кухню. Он снисходительно улыбается, но выходит.

— В армию хотели убежать? — спрашиваю я и тут же рассказываю обо всем, что видела.

— Ты почему шпионишь за мной, негодница? Не забывай, я уже взрослый, старше тебя на три года, мне пятнадцать лет! А за то, что маме не сказала, молодец. За это я тебе доверю нашу тайну. Только никому ни слова.

Я поднимаю вверх сжатый кулак, как это делали республиканцы в Испании.

— Клянусь!

— Ну, хорошо, слушай! Мы со Славиком поймали фашистского диверсанта, фрица. Он хотел взорвать водокачку. Диверсант переоделся в нашу военную форму и говорил по-русски.

— Откуда вы узнали, что это диверсант? Ведь на нем была наша военная форма и говорил он по-русски, — удивляюсь я.

— Уж слишком голос у него бодрый и на форме ни пылиночки. Мы со Славиком сразу смекнули, что к чему. Славка сделал вид, будто домой пошел, а сам побежал в Белполк. Ну, пока я того лейтенанта вел к водокачке, и наши подоспели. Они быстро разобрались. У диверсанта кубик на петлице не привинчен, как у наших, а четырьмя тонкими проволочками прикреплен. Концы загнуты так, что получается фашистский знак. Это чтобы свои, фашисты, не перепутали и не приняли их за советских.

— Врешь ты все.

— Нам в Белполку объяснили. А ты… — обиделся Витька.

А я верила и не верила. Не может такого быть! Среди нас, на нашей земле, — враги. Витька молчал и ручкой ножа водил по столу, вычерчивая звездочки, потом заговорил, будто и не обижался на меня:

— А в армию мы хотели пойти, это правда. Так просились, так просились… И сапоги обещали чистить, и в наряд ходить, только бы взяли в часть. «Подрастите», — сказали нам. «Тогда война кончится!» — обиделись мы. «Ну и хорошо, что кончится».

Витька вздохнул.

— А как же мама? — спросила я. — Как бы она узнала, где ты?..

Витька ничего не ответил.

Из Белостока вернулся отец, ездил туда с геологической экспедицией. Он обрадовался, увидев нас дома, и одновременно испугался.

— Почему вы сидите здесь? Уходить нужно скорее! На восток! Город разбит, теперь поселок бомбить будут.

— У бабушки воспаление легких, — растерянно проговорила мама.

— Доченька, вы на меня не глядите. Мне все равно помирать. Вы идите, а я останусь. Ты мне только ведро воды поставь, — уговаривала бабушка.

— Ну что вы говорите, мама!

— Уходить нужно всем вместе. — Отец присел на диван, стал разуваться. — Дай мне какие-нибудь старые галоши, а то не дойду. Вазелина у нас нет?

Мама принесла галоши и вазелин. Отец разулся, мама посмотрела на его ноги и всплеснула руками: вся подошва, от пальцев до пятки, была красная и распухла.

— Куда ж ты пойдешь с такими ногами?

— Как-нибудь. Четверо суток шел пешком. — Отец намазал ноги вазелином.

Мама подала ему чистые белые тряпки, оторванные от старой простыни, бумагу и вату для компрессов. Помогла ему перевязать ноги, натянула носки и надела галоши.

— Ну, теперь я могу идти! Вставайте, мама, потопаем.

Это он бабушке.

— Что ж, мы так пойдем? Не в гости же. Нужно с собой захватить что-нибудь. — Мама открыла шкаф и подала нам с Витей по платку. — Собирайте узлы, дети.

— У меня сумка от противогаза есть. — Витя вытряхнул из сумки железо, собранное после бомбежки, и стал запихивать в нее сало, завернутое в бумагу, хлеб и головки лука.

Пока мы собирали узлы, отец разрабатывал маршрут нашего похода. Он больше нас знал, что где происходит; возвращаясь в город, слышал, что люди говорят.

— Конечно, — рассуждал он, — было бы сподручнее идти на Московское шоссе. Но, говорят, всех направляют на Могилевку. Чтобы времени не терять, мы туда и пойдем.

— Как же мы пройдем? — отозвалась мама. — Это ведь через весь город. А там все горит, кругом бомбят. Может быть, лучше дома остаться и не трогаться с места?

— А мы обойдем город стороной. Будем пробираться через окраину.

— Да, не ближний свет.

— Ничего, как-нибудь пройдем.

Первыми из дому вышли мы с Витей, за нами мама, а сзади брели отец и бабушка, укутанная теплым платком.

Бабушка несла никелированный электрический чайник.

На улице мы увидели толпу. Шли люди из поселка, тащили свой скарб на тачках, в детских колясках, на велосипедах. Мы пошли вместе со всеми.

Витька ворчал:

— Там ребята диверсантов ловят, а мы идем неизвестно куда.

— Опять диверсантов?

— А что, тот, которого мы поймали, единственный? Помнишь парашютистов? Все они диверсанты.

У женщины с коляски свалился узел. На одной руке она держала малыша, другой пыталась подбросить узел в коляску.

Витька помог ей положить узел на место. Ко мне он больше не подходил, катил коляску.

Пришли в Лощицы, когда уже стемнело. Ни отец, ни бабушка не могли идти дальше. Постучались в одну хату, стали проситься на ночь. Хата битком набита людьми. Обошли несколько дворов, прежде чем нас пустили. Усталые, мы улеглись спать прямо на полу.

Разбудили нас выстрелы. Я бросилась к окну. Отец схватил меня, прижал к полу.

— Лежи и не поднимай головы! — крикнул он.

На улице снова стало тихо. Вошла наша хозяйка.

— Что там стряслось? — спросила мама.

— Убили женщину. В доме напротив.

— Может, поранили? — Мама схватила из своего узла чистое полотенце и выбежала из хаты.

Я побежала следом.

Молодая женщина лежала на полу у окна, рядом ползал ребенок и плакал. В комнате несколько деревенских женщин тихо рассказывали, как это произошло.

— … Сидела у окна. Ребенок заплакал, есть захотел. Она стала кормить его. А тут, откуда ни возьмись, машина, летит как шальная. Наверху в кузове полно немецких солдат. И все стреляют и стреляют куда попало. И вот… прямо в голову.

Мама взяла на руки малыша. Он чмокал губами и плакал.

— Куда теперь его? Беженка она. Вчера из Минска пришла, — посочувствовал кто-то.

Одна из женщин в светлом платье подошла к маме.

— Дайте мне малышку. У меня корова есть. Выкормлю.

— Раз в моем доме такое случилось, пусть остается у меня, — сказала хозяйка хаты. — Такая у него судьба. Сыном будет.

Значит, немцы уже здесь? От этой мысли стало страшно, я крепко вцепилась в мамину руку.

Днем в деревне уже было полно немцев. Ходили по хатам, проверяли документы.

— Минск? Минск? Домой. Ать-два! — приказывали они.

Я боялась на них смотреть. Враги. На головах каски, низко надвинутые на лоб. Держатся как хозяева. Стало быть, Минск тоже заняли, если посылают нас обратно в город.

Мы начали собираться домой. Недолго беженцами были. Одну лишь ночь переночевали в чужой хате и возвращаемся назад.

Седьмой день войны.

Я шла по дороге в сандалиях на босую ногу, в руке держала теплую кофточку и небольшой узел с едой. Еще дымились пожарища. Юбка моя стала серой от пыли.

У дороги появились окопы. Вчера их еще не было. А теперь в окопах сидели фашисты. Один из них поставил на край окопа маленькое зеркальце и брился стоя. У него были ярко-рыжие волосы. Он подмигивал девчатам, идущим по дороге, и что-то говорил. Из окопа доносился смех. Кто-то играл на губной гармошке.

Мне казалось, мы просто заблудились, идем по незнакомой дороге и попали к чужим людям. Но пройдем еще немножко и выйдем на дорогу, которая приведет нас домой. Чтобы не видеть ни окопов, ни немцев, я побежала.