У сарая залаяла собака. Ну и пусть лает, мы листовку уже наклеили, успели. Тихонько-тихонько, крадучись, пригнувшись, мы пошли дальше.

— Ты чего лаешь? Ну-ка, поглядим, кто тут есть, — услышали мы голос Антона.

Он подошел к сараю, собака заскулила, увидев хозяина.

— Никого нет, зря ты, брат, разошелся, — успокоил полицай пса. Тот еще раза два тявкнул и залез в будку. Слышно было, как залязгала цепь.

Мы прятались у соседнего дома. А вдруг Антон обойдет вокруг своего дома и обнаружит листовку? Клей еще свежий, значит, только что прилепили. И тогда спустит своего пса с цепи, и тот сразу нас отыщет, мы же совсем близко. Надо было обойти этот проклятый дом. Это я виновата, подбила Витю. А теперь из-за меня все погибнет: и листовки не расклеим, и нас самих схватят.

Но Антона волновал только сарай, где спрятано награбленное добро. Раз на добро никто не посягает, значит, можно спать спокойно.

И полицай ушел в дом.

Следующую листовку мы наклеили у магазина, потом на столбе, на заборе. Заклеивали листовками немецкие приказы с фашистской свастикой наверху.

Брат вырыл ножом небольшое углубление, бросил туда банку, кисть и засыпал все землей. Возвращаясь, мы обошли дворами дом полицая.

На кухне вымыли руки. Витя тихонько запел:

Но добьют, и песня в том порука,

Всех врагов в атаке огневой

Три танкиста, три веселых друга,

Экипаж машины боевой…

— А Глаша не услышит?

— Пусть слышит, — ответил Витя. — Она свои песни отпела, теперь наш черед. Мы эту песню на работе поем. И ничего. Однажды даже «Интернационал» пели.

— Зачем вы это делаете?

— Пусть они не думают, будто все у них идет прекрасно. А теперь спать.

Проснулись от грохота: стреляли пушки. Где-то совсем рядом идет бой. Грохот все ближе и ближе. И зарево вспыхивает все ярче. Я вскочила с постели, подбежала к окну и разочарованная опустилась на табуретку. Грохотал гром, сверкала молния, дождь барабанил по стеклу. От сильного ветра шатались, потрескивали деревья.

Я снова залезла под одеяло и накрылась с головой. Гроза стихла только под утро. По улице бежали ручьи, дождь вымыл тротуары; как отполированные, блестели булыжники на мостовой; зазеленела трава. От земли, словно на пашне ранней весной, поднимался пар. И чудилось, будто нет никакой войны, нет фрицев, а есть только эта очищенная земля, согретая теплыми лучами…

С работы прибежал Витя. Он никогда не приходил домой в рабочее время — отлучиться было невозможно. И вдруг он неожиданно появился и сразу бросился к тайнику возле печки. Кусок жести, прибитый на полу, у печки, приподнимали. Под ним был устроен тайник. Брат вынул из тайника какой-то предмет, завернутый в тряпку. Витя сказал:

— Ночью арестовали Элика и Славку. Толю пока не взяли.

И опять он убежал — может быть, перепрятать вещь из тайника или предупредить кого-нибудь из ребят.

В доме у нас переполох.

— Галстуки, — вспомнила мама.

Я схватила узел с лоскутами, в которых были спрятаны галстуки. В шкафу висело мое довоенное зимнее пальто. На швейной машине лежала маленькая подушечка, из нее торчали иголки. Рядом лежали нитки. Я взяла пальто, отпорола внизу подкладку, вывернула и к чехлу с ватой пришила свои галстуки. Подкладку мама аккуратно подшила. В это время я стояла у окна и смотрела на улицу, не идет ли кто чужой. Прятать галстуки в тайник я не хотела: вдруг загорится дом?

Весь день мы ждали, что фашисты придут за нами.

Чего только я не передумала в тот день! Что случилось? Почему арестовали Элика и Славку? Все в голове у меня перепуталось. Почему-то вспомнила, как Славка, еще до войны, отдал за маленькую живую черепаху финский нож. Потом по всему поселку искал для своей черепахи листы свежей капусты и брал ее с собой гулять на лужок у пруда.

И когда послышался стук в дверь, мы все обмерли, подумали: пришли за нами.

— Фашисты стучат не так, — успокоила нас мама. И пошла открывать.

За дверью стояла Лёдзя. Она вошла в комнату крадучись и тихо-тихо заговорила:

— Арестовали Эрика Потоцкого. Илевич предупредил меня, он рассказал мне, как Эрик договорился со своими железнодорожниками податься в партизаны, но кто-то из солдат его предал. Меня сейчас никто не видел, — торопливо добавила она, — возле дома никого нет. Я пойду. Мне нельзя быть у вас, я понимаю.

Мы опять остались одни.

Потоцкий в тюрьме. Элика и Славку тоже арестовали.

Что их ждет? Мы боялись ложиться спать, боялись раздеваться. А Витя все не приходил. Может, и его арестовали, только мы ничего не знаем? Сидим здесь, как в западне, и ждем.

Вернулся брат поздно. Он и Толя видели маму Элика. Она плачет, рассказывает и плачет, никак не может смириться с тем, что произошло…

Ночью к Элику постучали. В последнее время он спал неспокойно. Он вскочил, бросился к двери, спрашивает:

— Кто там? — И тут же успокоил мать: — Это свой, Степан, не волнуйся.

Открыл дверь. Они о чем-то поговорили со Степаном. Потом Элик вернулся в комнату.

— Я к Славке схожу.

— Ночью?! — испугалась мать.

— Очень нужно, мама. Дело есть к Славке. Я прошу тебя, не волнуйся. Я должен видеть отца. Скоро мы с ним вместе домой придем.

И он выбежал из дома. А мать бросилась следом. Глядит — впереди идет Элик, а за ним трое мужчин в телогрейках. Она подумала, что они из лесу. Элик в последнее время постоянно говорил об отце и партизанах.

Толик Полозов сказал матери Элика:

— Этой ночью у Славки искали оружие, а потом увезли его самого в машине.

Она ужаснулась:

— А я думала, Элик в лес пошел к партизанам. Мне показалось, он поверил, будто за ним из леса приехали, от отца. А оно вон как получилось…

Ребята не могли ее успокоить…

У нашего подъезда я встретила Зинку, теперь она «руководительница». Одета в серо-зеленую форму, на левом рукаве — бело-красно-белая повязка, с левой стороны на кармане — эмблема: ромб, на темном фоне, снизу и сверху, два креста, посредине написано «СБМ» (Союз белорусской молодежи). «Б» перекрещивают меч и лопата.

— Мы живем под Минском, на берегу озера. Старый, шикарный парк. Такая красота, невозможно представить! — тараторит Зинка.

А я вглядываюсь в эмблему.

И в ушах у меня звучит голос Элика: «Ребята! Ура! Я расшифровал эмблему! СБМ — это «Смерть белорусской молодежи». Кинжалом режем, лопатой закапываем!»

А Зинка не умолкает:

— Недавно великий немецкий ученый Поше сделал открытие: родиной арийцев была Белоруссия.

— Так вам г-говорят ваши учителя? — Я даже заикаться стала от возмущения.

— Конечно, раз белорусский народ имеет чисто арийское происхождение, его можно с достоинством принять в сферу европейской культуры…

И Зинка побежала. А я смотрю ей вслед и думаю: не сошла ли она с ума?

К нам пришел Толя Полозов. Они с Витей что-то задумали, шепчутся, переглядываются, выходят на кухню, чтобы никто не слышал, о чем они говорят. Наша «квартирантка» теперь целыми днями не бывает дома. Она работает где-то и, наверно, опять ищет какого-нибудь Ганса.

Витя надевает телогрейку поверх плаща, хотя на улице не очень холодно. Одну шапку он надвигает на глаза, другую запихивает в карман. Для чего ему две шапки?

Ребята ушли, ничего никому не сказали.

Не успела я закрыть дверь, как увидела Лёдзю с Илевичем, другом Эрика Потоцкого. У Лёдзи заплаканное лицо, припухшие глаза.

— Что случилось? — Голос у мамы встревоженный и какой-то беспомощный.

— Эрика посадили в сумасшедший дом. Они его не выпустят.

Пока говорила Лёдзя, Илевич молча хмурил брови.

— Какой это был человек, какой человек!.. — повторял он.