Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ну, вылезай, — услышала я голос хозяйки.

Я вылезла из своего укрытия. Хозяйка держала в руках подойник, над которым возвышалась белая шапка пены.

— Где твои пластинки?

Пластинки плотно стояли в сумочке. Мама сшила специальную сумку. Я вынула пластинки, чтобы выбрать одну для хозяйки.

— Что ты выбираешь? Думаешь, я за одну пластинку тебя прятала? Давай все.

Она поставила подойник, забрала все пластинки и опять положила их в сумку. Одной рукой она подхватила сумку, другой взяла подойник. Руки у нее были огромные, не женские.

— Марш отсюда и больше не попадайся.

Растерянная, я вышла из сарая. На улице было пусто и тихо. Я побежала домой, будто за мной гнались. Издалека можно было услышать, как стучат по мостовой мои деревяшки.

У железнодорожных мастерских меня остановил Антон Соловьев. Опять этот ненавистный полицай!

— Документы!

Документов у меня не было.

— Я забыла их дома.

— Сейчас проверим, — сказал он. — Пошли.

Мы опять повернули к рынку. У входа на рыночную площадь стоял большой грузовик, накрытый брезентом. Вокруг машины суетились немцы и полицаи.

— Принимайте еще одну, — сказал Антон.

— Там уже битком, — ответил полицай, стоявший позади машины.

— Худая, много места не займет! А ну, брысь наверх! — скомандовал Антон.

Не успела я опомниться, как он подхватил меня под руки и легко подбросил вверх. Чтобы не упасть, я уцепилась руками за борт машины, но Антон подтолкнул меня еще раз, и я упала на какую-то женщину.

— Ну-ка, освободи место для начальства, — приказал Антон. Он влез в машину и с хохотом повалился на людей. Ему было весело.

«Выслуживается перед оккупантами», — с ненавистью подумала я.

Машина тронулась. Мы поехали.

Везли нас недолго. Вскоре машина развернулась, дала обратный ход, и кузов ее очутился у большого бревенчатого сарая. Антон спрыгнул на землю, открыл ворота сарая, откинул задний борт грузовика и скомандовал:

— Выметайся!

Нас затолкали в сарай. У входа слева стояла бочка, от нее исходило страшное зловоние. Напротив, высоко над земляным полом, я увидела небольшое зарешеченное окошко и пошла в ту сторону, ступая по утрамбованной соломе, разбросанной по полу.

Вскоре сарай был набит битком. Несколько девочек, таких, как я, лет тринадцати-четырнадцати, и среди них мальчик растерянно озирались по сторонам. Женщины обрушили на полицаев поток брани, кричали, что будут жаловаться. Полицаи загнали женщин в глубину сарая, вышли из хлева и закрыли ворота на скрипучую задвижку. Женщины стучали кулаками в ворота, кричали, голосили.

Я знала: сначала людей загоняют в сарай, а потом отправляют в Германию. Ноги мои подкосились, я опустилась на грязную солому, закрыла лицо руками и горько заплакала.

14

— Эй, люди, отзовитесь. Кто там? — слышу я шепот и не могу понять, то ли в самом деле кто-то шепчет, то ли мне показалось. — Не бойтесь, мы свои…

Гляжу, какая-то женщина ищет в стене щель, через которую доносится тихий голос. И я прижалась ухом к шероховатому бревну, чтоб лучше слышать. Женщина, должно быть, нашла дырочку, спросила:

— Мальчики мои родные, чем же вы можете нам помочь?

— Тетенька, говорите тише, а то полицай услышит. Скажите нам адрес, мы сообщим вашим родным, где вы.

— Ой, хлопчики, спасибо. На Цнянской я живу, дом пять. Зина меня зовут.

Я спохватилась. Нужно и мне дать весточку маме. Женщина тем временем отодвинулась, уступая мне место.

— Северный переулок, дом двадцать девять. Таня, — зашептала я.

Мальчик повторил.

— Не забудешь? Это возле немецкого кладбища.

— Знаю. Следующий.

И какая-то женщина начала говорить свой адрес, а я в это время смотрела в маленькую щель между бревнами. Добровольных почтальонов собралась целая гурьба.

На сердце стало немного легче, мелькнул огонек надежды. Главное, чтобы мама знала, где я сейчас.

Люди прижимались к маленькой щели в стене. Каждый шептал свой адрес с надеждой. А вдруг…

Начинало темнеть. Только теперь я почувствовала голод. Я пошарила в карманах: может, где корочка завалялась? Ни крошки — пусто. Стараюсь не думать о еде.

Вдруг загудела машина, и мальчишек словно ветром сдуло. Кто не успел сообщить свой адрес, с сожалением отвернулся от стены.

У ворот сарая остановилась машина. Послышались голоса полицаев, ворота открылись, и к нам хлынула новая партия несчастных. Вероятно, они попали в облаву на улице. Опять поднялся шум, крик.

Потом стало тихо. В сарае стемнело, только через зарешеченное окошко еще пробивался свет. Я сидела у стены, поглядывала на окошко и думала о мальчиках: хоть бы они успели побывать по нашим адресам, пока не стемнело! Конечно, сегодня мама вряд ли придет, скоро комендантский час. А завтра рано утром может прийти. Только бы не проспать!

Я смотрю на решетку, она напоминает мне свастику.

Я вдруг вспомнила, что рассказал мне однажды Славка Полозов. Партизаны подбили машину, в которой ехал немецкий офицер. Офицера хотели взять живым, но не удалось. Он выпал из машины, как мешок с песком. На сиденье стоял чемодан. Партизаны прихватили его с собой в лес. Открыли, а там, в чемодане, полно золотых зубов, коронок. Сколько же людей нужно было убить, чтобы набрать целый чемодан зубов!

И этот вояка, наверное, ехал домой, на отдых, и вез гостинцы своим детям. Не доехал, не удалось…

Я задремала, и мне приснилось, будто страшный фашист хочет вырвать мои зубы. Я кричу ему: «Нет у меня золотых!» А он молча протягивает к моему лицу огромные ручищи с длинными желтыми ногтями, оскалился, трясет меня за плечи и шепчет: «Зубы, зубы…»

Меня колотил озноб, зубы стучали от холода. Кто-то поднялся рядом со мной и, сонный, пошел к воротам. В сарае темно. Кому-то наступили на ногу. Нечем было дышать. Маленькое зарешеченное окошко почти не пропускало воздуха. Скорей бы утро, скорей бы выбраться из этого хлева!

Как только рассвело, прибежала мама вместе с мальчиками. Она зашептала в щель:

— Таня, доченька!

Я тут же услышала ее.

— Мама, я здесь.

— Доченька. Слушай меня, скажи, что ты больная, что у тебя туберкулез — тебеце, — немцы сразу поймут. Скажи, еще до войны болела, что у тебя каверна в левом легком, и старайся при них побольше кашлять. Просись к доктору, старайся время оттянуть, а я побегу, может быть, документы какие-нибудь достану.

Я хотела уже отойти, чтобы ребята могли взять адреса тех, у кого вчера не успели, но опять услышала мамин голос:

— Я тебе поесть принесла. Сейчас заброшу в окошко.

В окошке показался небольшой пакетик, завернутый в газету и туго перевязанный нитками. Пакетик подняли на палке, просунули между прутьями решетки, и он упал прямо мне в руки.

Я быстро развязала его и достала два кусочка хлеба и два ломтика сала. Откуда мама взяла сало? Дома у нас сала не было. Я откусила кусочек, начала жевать. И тут увидела, сколько голодных глаз на меня смотрит. Я чуть не поперхнулась. Один кусочек хлеба отдала такой же, как я, худой девочке. Она стояла возле меня. Девочка разломила его еще на три части и тоже с кем-то поделилась. Свой кусочек я проглотила мгновенно. Есть захотелось еще сильнее, чем раньше.

Ночью я, должно быть, простыла, и теперь кашляла. До войны у меня было осложнение на легкие после гриппа. Школа посылала меня в детский санаторий. Все зарубцевалось, но остался небольшой очаг в левом легком. Об этом мне и напомнила мама.

Что она может сделать? Где она возьмет документы, если их у нас нет?

Женщины кричали:

— Даже в тюрьме кормят!

— Здесь же не преступники!

Рядом со мной всю ночь плакала женщина. Другая женщина утешала ее:

— Хуже, чем всем, не будет…

— Дети у меня дома одни, пяти и семи лет. Что с ними будет?!

И она опять заплакала навзрыд.

В другом конце сарая говорил мужчина:

29
{"b":"545181","o":1}