Фрицы молчали. Молчали и полицаи, точно не слышали маминых слов.
Я потянула маму за руку.
— Кого ты просишь? Они же глухие, они не понимают нашего языка.
Никто не знал, для чего окружили поселок. И вдруг по толпе пронеслось, прошелестело, как ветер над лесом, — поселок будут жечь.
— Люди, прячьтесь, — прошептала какая-то женщина и стала пробираться сквозь толпу.
Толпа поредела. Вскоре на дороге остались несколько человек да мы с мамой. Надо было и нам что-то придумать, а что придумаешь, если в нашем доме нет даже подвала. Да и подвал не спасет. Фашисты швырнут одну гранату — и всем конец. Я вспомнила, какое надежное укрытие у Полозовых во дворе. Но живут-то они не в поселке, а рядом, на Разинской улице. У них свой дом. К ним теперь не пройдешь.
Мама металась вдоль зеленой цепи и кричала:
— Витя, Витя!
Витя, наверно, заснул, сидя на земле, поэтому не откликался.
Мама еще громче позвала. Наконец он вскочил. Мама стала говорить ему, чтобы он не ходил домой.
— Иди на работу или к Толику.
Витя не понимал, почему мама не разрешает ему идти домой, а мама ничего не могла объяснить. Она не могла сказать ему: «Поселок будут жечь, и всех нас могут убить. Если уж нам суждено погибнуть, то хотя бы ты останешься жить».
— Не стой здесь, иди к Толе. Ну иди же! Не стой. Там поспишь, — уговаривала его мама. Она боялась даже назвать фамилию Полозовых.
И только когда Витя пошел к Рязанской улице и скрылся вдали, мама сказала:
— Теперь и мы пойдем. — И направилась домой.
Опустив голову, я пошла за ней следом.
Дома было включено радио, в комнате звучала похоронная музыка. Отец обеими руками держался за костыль, приседал и, поднимаясь, по очереди отводил в сторону то одну, то другую ногу. Я подумала, что он занимается гимнастикой. А когда мама хотела выключить радио, отец схватил ее за руку.
— А под какую музыку я буду танцевать?
— Ты, часом, не рехнулся? Танцевать ему вздумалось!
Как ни странно, отец нисколько не обиделся.
— Сегодня ночью партизаны убили Кубэ, Вильгельма Кубэ, наместника Гитлера в Белоруссии! Только что передали по радио, — торжественно сообщил он.
— Так и передали — партизаны? — удивилась мама.
— Ну, не совсем так. Сообщили: «Кубэ погиб от руки подлого убийцы», а в переводе на наш язык это означает: славные советские партизаны привели в исполнение приговор народа.
Мама опустилась в кресло.
— Значит, правда. Теперь сожгут поселок, а нас убьют, как заложников. Нужно же на ком-то злость свою выместить.
— Что ты выдумываешь! — возмутился отец. — Фашисты не такие дураки, чтобы жечь хорошие дома. Весь город в руинах. Думаешь, так легко строить?
— Не обязательно убивать людей в их собственной постели. Можно и на улице.
Отец подумал и согласился: от фашистов всего можно ожидать.
— Пойду-ка я сам посмотрю, что там делается.
Он вышел из дома на костылях.
Прошло около часа, прежде чем отец вернулся домой.
— Я же говорил, все это бабьи выдумки! Никакого оцепления нет, и поселка жечь никто не собирается.
Мы с мамой переглянулись, накинули пальто на плечи и побежали туда, где стояло оцепление.
Правда, там уже не было ни солдат, ни полицаев. Будто и не стояли они тут полчаса назад, наводя страх своими каменными лицами.
Новости самые невероятные и самые достоверные распространялись в нашем поселке мгновенно. Люди говорили о последних событиях:
— Мину подложили под кровать, на которой спал Кубэ…
— Тюрьма опустела. Всех политических вывозили из тюрьмы в грузовиках днем и ночью.
— В городе облавы.
Фашисты в трауре. На уцелевших домах, где находились учреждения оккупантов, приспущены флаги со свастикой. На них развеваются черные ленты.
И все же из поселка нас выселили. У магазина повесили объявление: «Оставить поселок в течение 24 часов».
Ничего не поделаешь. Если в течение двадцати четырех часов мы не уйдем из поселка, нас выгонят, даже взять с собой ничего не дадут. А могут и убить.
Искать квартиру пошла мама. А мы с бабушкой стали собирать узлы. Тяжело было расставаться с Грушовкой, где так много пережито за последние два года. И совсем по-иному, другими глазами, глазами подростка, раньше времени повзрослевшего, я посмотрела на наше жилище: стол, кровати ничем не прикрытые, на полу за два года краска облупилась. Давно нет ковриков, мама шила их когда-то из лоскутов. Пришлось коврики обменять на продукты в деревне…
В маленькую комнатушку нас пустил один латыш. Жил он в Северном переулке, недалеко от немецкого кладбища. Туда мы и перенесли свои пожитки.
13
Хозяин нашей новой квартиры Янсон часто ездил в Ригу — по-видимому, занимался коммерцией. Его подолгу не бывало дома. Он и пустил нас, чтобы дом не пустовал, боялся — ограбят.
В соседней квартире тоже жила семья: хозяин с женой и двумя детьми. Их малыши, одинаково одетые, бегали во дворе, и я никак не могла понять, девочки они или мальчики. Янсон предложил мне продавать патефонные пластинки на рынке, по пяти марок за штуку.
— Мне будешь отдавать четыре марки, — сказал он.
Я обрадовалась. Витиного заработка нам не хватало, жили мы впроголодь.
И я стала бегать на рынок, носить свой товар.
Иной раз мне везло, и я приносила домой марку, а то и две. Случалось, доставала бумагу и тетради для листовок.
Однажды ко мне подошел молодой человек лет двадцати. Его вела под руку пожилая женщина. Мужчина, который продавал иголки для примусов, сказал им:
— У нее может быть.
— Девочка, у тебя есть пластинка Лещенко? — спросила женщина. — Она называется…
— «Туманно на душе», — подсказал молодой человек.
— Вам «Капризная» нужна? — поинтересовалась я. Обычно все спрашивали «Капризную». На обратной стороне пластинки была очень скучная песня «Туманно на душе».
— Нет, «Туманно на душе», — повторил молодой человек. — Если есть, продайте мне.
Я покопалась в своей сумочке и обрадовалась, найдя пластинку. Я подумала: если пластинка ему так нужна, он может заплатить за нее побольше.
— Вот, пожалуйста, есть.
— Дайте мне, — поспешно сказал мужчина, протягивая руки мимо пластинки.
И только сейчас я догадалась, что он… слепой.
Я дала ему пластинку в конверте с рисунком: мужчина во фраке играет на скрипке. Слепой осторожно прижал пластинку к груди.
— Мама, заплати. Сколько она стоит?
— Одну марку, — сказала я совсем неожиданно для себя.
— Нет, нет! Она стоит больше. Мама, заплати больше.
— Она стоит одну марку, — повторила я.
Женщина дала мне одну марку.
Они ушли. Мать взяла сына под руку. Он шел, высоко поднимая ноги, ступая осторожно, неуверенно, видно, еще не привык к слепоте. К груди он бережно прижимал мою пластинку.
Я долго смотрела им вслед.
Вдруг какой-то шум донесся с обоих концов рынка, отчаянный крик пролетел над головами людей:
— Облава!
На мгновение стало тихо, затем все кинулись к забору. Некоторые даже побросали свой товар. Люди цеплялись за шершавые доски забора. Одни легко перелезали через изгородь, другие просили: «Браток, помоги».
А по ту сторону забора стояли полицаи. Я протиснулась в узкую щель между досками. В этом месте полицаев не было. Забор почти упирался в сарай. Взрослому человеку пройти здесь было невозможно.
В сарае тяжело дышала корова. Я увидела хозяйку, она открывала большой замок.
— Тетенька, спрячьте меня, — попросила я.
За оградой кричали полицаи:
— Аусвайс!
— Тетенька, спрячьте меня, я вам пластинку Лещенко за это дам.
Тетка открыла ворота хлева, пропустила меня и сама с подойником вошла следом. Она поставила перед коровой ушат с толченой картошкой и нарезанной свеклой. Корова захрупала свеклу. Через некоторое время о подойник ударились струи молока. Я спряталась за большим колесом саморезки, но все видела из своего укрытия и не могла оторвать глаз от подойника. «Есть же счастливые люди, каждый день могут пить молоко». И я подумала: «Хозяйка — добрая женщина. Она ведь спрятала меня. Сейчас она нальет стакан молока и скажет: «Угощайся». И я долго-долго буду пить маленькими глотками молоко».