За окном падает снег. Он шел весь день. И к ночи не прекратился. Поднялся ветер, застучал колючей снежной крупой в оконные стекла, загудел, завыл в остывшей трубе.

Загромыхали двери, и на лестнице послышался топот Ночью так стучат сапогами только фашисты.

Отец приподнялся в кровати.

— Неужели к нам?

Витя вскочил, подбежал к окну, глянул и стал быстро одеваться.

Топот приближался. Вот-вот забарабанят в нашу дверь.

Остановились. Наверно, освещают двери фонариками. Послышался стук. Стучали к соседям.

Витя стоял у окна в пальто, шапку держал в руке, готовый в любую минуту выскочить на улицу. Только когда немцы ушли из нашего дома, он разделся и лег. Но еще долго ворочался.

А утром мы узнали, что арестовали соседа, спокойного, тихого человека, арестовали за связь с партизанами.

Ночью опять бушевала метель. По пустынным улицам носился шальной ветер. Утром метель стихла, но снег падал не переставая.

— И когда только кончится эта зима? — поеживалась от холода мама, вдевая нитку в иголку.

Моя мама сильно похудела, щеки ввалились, глаза стали большими и грустными. Даже волосы на голове «похудели», пучок, который она закручивала, стал совсем маленьким. Поднималась мама раньше всех, весь день сгорбившись строчила мешки. Если мешков не было, шила по заказу, бралась за все, лишь бы хоть как-нибудь прокормить нас.

Сегодня воскресенье, и утром к нам пришел Элик. Он младше Вити, ему только пятнадцать.

Элик сидит у стола и гладит пальцем клеенку. Я гляжу на него сбоку. Он худ, бледен, нос прямой, только кончик чуть подрезан снизу и поэтому кажется курносым. Когда Элик говорит, верхняя губа у него округляется. Пальцы у него длинные и тонкие, как у скрипача. Я говорю ему об этом. Он смотрит на свои пальцы и шевелит ими.

— Возможно. Мой отец музыкант.

— А ты говорил, военный, — удивляется Витя.

— Правильно, военный музыкант. — Элик смотрит на моего отца и вздыхает.

Бабушка ставит на стол чай — кипяток, заваренный сушеными листьями смородины, лепешки и черную патоку. Еще в самом начале войны Витя притащил целое ведро патоки. Она текла в канаве через весь город. Начиналась паточная река возле кондитерской фабрики «Коммунарка». Может, бомба разорвалась и опрокинула чаны с патокой, может, их опрокинули рабочие, покидая фабрику…

Мама разогрела патоку, процедила и разлила в банки. Она ставила ее на стол редко, только для гостей.

— Давайте завтракать. — Мама отрывается от швейной машины, разгибает спину, морщась от боли.

Все садятся за стол. Лепешки быстро исчезают.

— Как же вы теперь живете, Элик? — спрашивает мама. Она знает, что у него есть еще две младшие сестренки.

Элик пожимает плечами.

— Курт обещал устроить маму на кухню посудомойкой.

— Неужели? — удивляется Витя.

Некоторое время он молчит, потом говорит тихо:

— Может, он и не фашист, наш начальник…

— Безусловно, нет! Знаешь, о чем он со мной говорит?

— О чем?

— Сказал, был бы помоложе, в партизаны ушел бы. Вот!

— Когда он говорил с тобой об этом? Я ни разу не слышал.

— А он к нам домой приходил. На Новый год. Нашим малышкам консервы принес и конфет. Говорит, у него в Германии такие же две дочки.

— И ты ему обо всем рассказываешь?

— Нашел дурака! Я только слушаю. А сам ни гугу. А он все-все знает, что в городе делается! Сам мне рассказал и про нефтебазу, которая сгорела на Германовской улице, и как подожгли войлочную фабрику, и про склад военного обмундирования в Комаровке. Знаешь, сколько там сгорело комплектов?

— Как горело, видел, все видели, а сколько всего сгорело — не считал, — ответил Витя.

— Курт сказал, пятьдесят пять тысяч!

— А почему он откровенничает с тобой?

Элик пожал плечами:

— Просто открытый человек. Правду говорит.

— Открытый? — удивляется Витя.

В разговор вмешивается отец:

— Вот видишь, и в городе можно принести много пользы. Тут, сынок, большая работа идет.

— Так я не против, — отзывается Элик. — И все же, Николай Иванович, никто меня не переубедит, что здесь хуже, чем в лесу. Конечно, у партизан лучше. Там бой идет на равных. В тебя стреляют, и ты стреляешь. А тут…

— Ничего, Элик, придет время, и мы в лесу будем. И нам путь туда не заказан, — убежденно говорит Витя.

Я хорошо понимаю Элика и Витю. Им так хочется поскорее очутиться у партизан. Да и я не задумываясь пошла бы в партизаны, только бы меня взяли. Какое счастье, если вокруг свои и ни одного фашиста! Не видеть эти наглые лица, не слышать топота сапог по лестнице, когда сердце колотится от страха и ты бессилен что-либо сделать…

Вокруг дома — снежные сугробы. Ночью намело много снега, двери еле открыли. Я взяла лопату и принялась разгребать сугроб. Когда я закончила работу, в глаза мне бросилось объявление, приклеенное к двери нашего подъезда. В нем сообщалось: до 15 января продлен срок подачи заявлений в белорусскую прогимназию.

Такие объявления еще с августа месяца несколько раз вывешивали на столбах, на заборах, у магазинов, помещали в газетах. А прогимназия все еще не открыта. Значит, нет желающих обучаться в фашистском учебном заведении.

— Читаешь? Я тоже думаю после школы податься в прогимназию. Нашей отчизне нужны образованные люди. Рада, что наши желания совпадают.

Мне не нужно даже оборачиваться, я сразу узнала Зинкин голос.

— С чего ты взяла?

Зинка, как всегда, слышит только себя, и, не обращая никакого внимания на мои слова, она продолжает:

— Умные люди стараются получить образование. Умные люди…

— Уж не ты ли повесила эту бумагу? — резко прерываю я.

— А хотя бы и я! Пусть все прочитают.

Я взяла лопату и хотела уйти, но Зинка остановила меня.

— Что у нас есть! Ты даже представить себе не можешь. Такое чудо, такое чудо! Зайдем к нам, посмотришь. Ты в жизни такого не видела, даже во сне. А где твой дядя? Он живет у вас?

Я сразу догадалась: она спрашивает меня о том пленном.

— Да нет, — торопливо отвечаю. — Уехал в свою деревню, к жене… Отвоевался…

— А может, к партизанам подался? Теперь все только о партизанах и говорят, только их боятся.

— Зачем бояться? — спрашиваю я и тут же спохватываюсь: — Ты с ума сошла! Про моего дядю такое говорить!

— Я пошутила. Так зайдем к нам?

Меня разбирает любопытство. Интересно, что Зинка мне хочет показать. На двери у них висит амбарный замок.

— Зачем вы такой большой замок повесили?

Зинка машет рукой:

— Столько голодных вокруг…

Мы заходим в дом. Комнату не узнать. У порога лежит коврик, стол покрыт ковровой скатертью, на окнах гардины, вместо железной кровати — никелевая с большими блестящими шарами. У стены стоит диковинный буфет, высокий, почти до потолка. Зинка перехватывает мой взгляд и говорит:

— Сервант!

— Что? — не понимаю я.

— Сервант. Так буфет называется.

А я и не знала, что буфет называют сервантом!

Посреди комнаты я вижу еще одну, в самом деле необычную вещь: кресло на выгнутых, как у санок, полозьях. Зинка садится в него и качается. Так вот зачем она затащила меня — креслом похвастаться!

— Кресло-качалка! — торжественно объясняет она. — Хочешь — покачайся, только не очень сильно.

Я осторожно сажусь в кресло, точно оно стеклянное. Придумают же такое — качели в комнате! Я закрываю глаза, мне становится необыкновенно тепло и приятно. Кажется, я плыву в облаках и они несут меня туда, где нет войны, где круглые сутки светит яркое солнце и плещется теплое, ласковое море. Я вижу волны, желтый песчаный берег и белых чаек над морем…

— Это еще что такое?! — пронзает меня насквозь визгливый голос.