Идти было не холодно. Но когда мы останавливались, чтобы передохнуть, ветер насквозь продувал наши тоненькие курточки. Приходилось спасаться от ветра за деревьями на опушке леса.

Мы боялись, как бы ночь не застала нас в дороге: в темноте трудно увидеть деревню, в окнах, как прежде, не светится огонь. Да и кто откроет дверь ночью? А мне не терпелось быстрее зайти в какую-нибудь хату, хотелось вволю поесть. Я представила себе, как одна съем целый чугунок картошки с салом и запью молоком. Молоко буду пить маленькими глотками, чтобы растянуть удовольствие и надолго запомнить его вкус.

И когда в стороне от дороги вдали показались хатки, мы обрадовались, будто нас там уже ждали с горячими пирогами на столе. Во дворе крайней хатки, возле приземистого сарайчика, стояла странная тачка: небольшая, с двумя огромными колесами. И я вспомнила разбитую, без колес пушку, валявшуюся у дороги.

Мы постучали в дверь одной хатки. Нам открыли.

— Может, пустите переночевать? Весь день в дороге, притомились.

— Ну, что ж, почему не пустить добрых людей?

— Мы добрые, добрые, — сказала мама, входя в хату.

Мы с Лёдзей тоже переступили порог.

В хате жила старушка с дочкой. Хата была небольшая, в одну комнату, почти четвертую часть ее занимала большая печь. От нее исходило тепло. Я прижалась к печи. Старушка сказала мне:

— Залезай на печь, погрейся, пока картошка сварится.

До чего широкая и просторная была печь! Там лежало ватное одеяло и подушка. На стенке висели вязанки лука, какие-то мешочки с травами. Запах трав, убаюкивающее тепло нагретого кирпича обволакивали меня. Я только успела подумать: «Зачем им столько лука?» И тут же уснула.

Ужинали без меня. Перед сном я выпила чашку молока, даже не почувствовав его вкуса.

Деревня, где мы ночевали, была маленькая, и наши гостеприимные хозяева посоветовали нам пойти в Городзею.

— Завтра воскресенье, там рынок будет.

Мы оставили немножко сахарина, наш общий гостинец, попрощались и пошли дальше.

До Городзеи добрались без особых приключений.

На рынке мама выменивала наше поношенное барахлишко на муку, яйца, сало. На все это я смотрела голодными глазами, и мне хотелось запастись едой надолго.

Мы шли домой с узлами за плечами. Я была счастлива: за спиной у меня лежала мука в мешочке и кусочек сала, просоленного, с черными точечками тмина. Я шла, вдыхая ароматный запах сала.

Спустя часа два я почувствовала: узел мой не только вкусно пахнет, но и весит изрядно. Чем дольше мы шли, тем тяжелее становился узел. Мы останавливались, садились на сырые пеньки. Ночью прошел дождь. И теперь небо, как назло, заволокло темными, низкими тучами. Мама боялась, как бы мука не намокла.

Мы шли по тропе вдоль дороги. Навстречу нам по дороге промчалась машина с оккупантами. Солдаты что-то кричали нам из кузова. А мне хотелось плюнуть им вслед или хотя бы кулак показать. Но у них автоматы.

— Ты устала, доченька, дай-ка мне свой узел, — говорит мама.

Лицо ее покраснело, лоб покрылся испариной.

— Нет, мне не тяжело, я сама.

И я иду быстрее. Каждый шаг приближает нас к дому. А там… Мы все сядем за стол, Витя спросит: «Чем это так вкусно пахнет?» Я развяжу свой узел, достану сало. И скажу: «Это от тмина такой запах. Видишь черные точечки?»

Впереди темнел лес.

Лёдзя всю дорогу молчит. Мы тоже молчим, не тратим силы на разговоры. Да и говорить-то не о чем. Главное — поскорее добраться домой, принести целыми наши узлы.

Сзади послышалось фырканье лошадей. Я оглянулась. По обочине дороги ехали подводы. На телегах сидели фрицы, а лошадей погоняли деревенские мужики. Когда подводы поравнялись с нами, фрицы приказали нам остановиться и проверили документы.

— О-о! Минск? Битте, подвезем.

Мы сложили на телеги наши узлы, потом уселись сами. Возница, старый дядька с длинной седой бородой, хлестнул в воздухе кнутом, причмокнул губами. Конь недовольно фыркнул, но тронулся с места. Колеса мягко покатились по утоптанной дороге. А я глазела на солдат. Они улыбались нам и что-то говорили по-своему. На другой телеге, где сидела Лёдзя, солдаты смеялись, и я подумала: не все немцы — фашисты, есть среди них люди, такие, как эти, сами предложили подвезти нас.

Лес приближался. Уже видны были кусты на опушке, первые невысокие деревца.

И вдруг на телегах смех оборвался, стало тихо-тихо. Я оглянулась — солдат не видно. На подводах сидели только мужики-возницы, я с мамой и Лёдзя. А солдаты прилегли на возах, уткнувшись в сено, спрятавшись за нашими спинами. «Они чего-то боятся, — подумала я, — значит, им что-то угрожает. Тогда почему мы сидим? И нам надо прятаться».

— Мама, давай приляжем, — зашептала я.

Фриц, лежавший за моей спиной, только что улыбавшийся мне, вдруг закричал:

— Но-но. Сидеть! — И схватился за автомат.

Только теперь мы поняли: враги боялись ехать через лес, боялись засады партизан. Они посадили нас на подводы, чтобы спрятаться за наши спины. Не станут же партизаны стрелять в своих! Я вертела головой то в одну, то в другую сторону, дрожа от страха, в ожидании: вот-вот начнется стрельба. Мама сидела бледная. Лёдзя закрыла лицо руками…

Как только лес миновали, фрицы согнали нас с телег.

Мы едва успели схватить свои узлы. Идти не было сил, ноги подкашивались. Мы присели у дороги на влажную землю. Лёдзя и мама плакали. Так мы сидели недолго. Молча поднялись и побрели дальше. Я уже не думала про рынок, было все равно, пахнет сало или не пахнет. Хотелось поскорее очутиться дома, лечь на свою постель и ни о чем не думать.

Темнело. Серый сумрак подкрался внезапно. Ветер пробежал по верхушкам придорожных деревьев. И когда впереди показались хаты, мы прибавили шаг.

— Это Столбцы. Здесь и заночуем. — Голос у мамы усталый.

Мы не заметили, откуда появились немцы.

— Хальт!

Их было трое. На этот раз документы не проверяли, ни о чем не спрашивали. Только приказали следовать за ними коротким, как выстрел, словом:

— Ком!

Один пошел впереди, двое следом за нами. Черные глазки автоматов глядели нам в спины.

В деревне полно немцев, вся длинная улица забита машинами, пушками. Во дворах — мотоциклы. Солдаты мылись у колодцев, фыркая, как лошади. Сквозь открытую дверь доносились звуки губной гармошки. Немцы готовились к ночлегу.

Один солдат, из тех, что привели нас сюда, доложил о чем-то офицеру. Тот мельком взглянул в нашу сторону и что-то сказал солдату. Я поняла только два слова: «бандит» и «шиссен» — значит, расстрелять.

— Пан! — бросилась к офицеру Лёдзя. — Мы из Минска. Ходили в деревню за хлебом. За что же расстреливать? У нас и документы есть.

Она достала из кармана документы. Офицер даже не взглянул на них. Он опять что-то резко приказал солдату, и нас затолкали в низенькое строение рядом с домом, заперли дверь и поставили часового. Все кончено.

У меня зазвенело в ушах, потом звон стал тонким, слабым, далеким, точно летела туча комаров.

Лёдзя знала немецкий. Она поняла все.

— Нас расстреляют утром, офицер не хочет портить себе ужин, — говорила Лёдзя.

А мне показалось, говорит это не она, а кто-то чужой, и речь идет о ком-то чужом.

Хлопали двери в хатах. Скрипел колодезный журавль. Лаяли собаки. Я давно не слышала собачьего лая, в нашем поселке давно перестреляли всех собак. Потом я услышала, как кто-то молился по-польски. Я понимала только слова: «Дева Мария, матерь божья…»

Это Лёдзя стояла у стены, закрыв глаза, скрестив руки на груди. Она прощалась со своими дочурками, убивалась, что покидает их одних на этом свете.

Внезапно кто-то постучал в дверь. Потом мы услышали немецкую речь и лязг железа — открывали замок. Вошел немец.

— Кто из вас полька? — спросил он по-польски.

Мама ответила тоже по-польски:

— Мы тут все поляки — я, и моя подруга, и моя дочка.

«Почему она так говорит? — мелькнула у меня мысль, — Мы ж белорусы. Только мама и Лёдзя умеют разговаривать по-польски».