Я борюсь со сном, и хотя веки налились тяжестью, в боку ноет, в район синяка пульсирует боль. Джеймс, который перебрался назад, разговаривает с Даллас, но ее односложные ответы совсем не развеивают наши опасения. Она не в порядке — отнюдь не в порядке. Мы все пришли к молчаливому соглашению, что будем приглядывать за ней. Чтобы убедиться, что она не собирается выпрыгнуть из фургона на ходу.

Риэлм говорил по телефону с Келланом, но так ничего и не рассказал. Разговор их, однако, был окрашен в мрачные тона, и все фразы сводились к «Посмотрим». Я ожидала, что наши фотографии будут показывать во всех новостях, на всех радарах, но в Программе, очевидно, пытаются скрыть все это дело. Из-за нас даже не объявили оранжевую тревогу.

Я чувсвую, как двигается сиденье — Джеймс, схватившись за угол кресла, перебирается ко мне. От этого движения боль вспыхивает с новой силой, и я сжимаю зубы, чтобы подавить крик. Все же я недостаточно быстро скрываю это, и джеймс наклоняется ко мне.

Что случилось? — серьезно спрашивает он. Замечает, как осторожно я обращаюсь с правой стороной своего тела, с укором смотрит на меня.

— Ранена?

Риэлм тут же смотрит на меня с переднего сиденья, и я понимаю, что сейчас начнется шоу.

Я сильно ударилась боком о фургон, — говорю я, чувствуя, как пересохли губы. — Не стану скрывать, боль просто адская.

— Аса, — говорю я, слаюо улыбаясь, — у тебя, случайно, ничего нет, чтобы помочь?

Мой обработчик смотрит на меня в зеркало заднего вида.

— Несколько ампул Торазина. Если я сделаю тебе укол, ты, скорее всего, заснешь.

Я качаю головой. Может, мы и оторвались ненадолго, но если я засну, я буду беспомощна. Так рисковать я не могу. Не думаю, что когда-нибудь снова засну.

— Пусть он сделает тебе укол, — шепчет Джеймс, наклонившись ближе. Осторожно проводит ладонью по синяку, чтобы проверить, как обстоят дела, и я морщусь от боли. — Мои поцелуи справятся не со всем.

— Прости, что толкнул тебя, — тихо говорит Риэлм. — Это я был.

Я тяжело вздыхаю, смотрю на него. Чувствую прилив сочувствия к нему, но быстро его подавляю, отказывая ему даже в малейшем шансе. Если я это сделаю, не знаю, насколько меня хватит.

— Не глупи, — говрит ему Джеймс, отнюдь не враждебно. — ты нам жазнь спас. Слушай, Аса. Можешь передать мне шприц?

Я с мольбой смотрю на Джеймса, но он решительно качает головой.

— Я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось. Обещаю.

Мы смотрим друг на друга, понимая, что он уже обещал это раньше. Может, именно так мы и продолжаем жить — обещаем то, что не можем исполнить, чтобы подарить хотя бы минуту надежды. А надежды, как нам и говорил Артур Притчард, уже достаточно, чтобы продержаться.

Так что я киваю и закатываю рукав, чтобы он добрался до предплечья. Аса дает ему шприц, а Джеймс нервно синмает колпачок и держит шприц так, словно вот-вот заколет им меня. Если бы бок не болел так сильно, я бы рассмеялась.

— Подожди-ка, — говорит Риэлм, перебираясь назад, и забирает шприц из сжатой руки Джеймса.

Боже, ты же не хочешь сломать ей грудную клетку.

Он встает между нами, и теперь, когда он так близко ко мне, меня охватывает глубокая печаль. Он снял халат обработчика, под ним у него хлопчатобумажная футболка. Волосы у него все еще зачесаны на бок, и мне кажется, что он красив. От этого я еще болььше его ненавижу.

— Вот так, — тихо говорит он, не в силах посмотреть мне в глаза, так близко от меня. Нежно и тепло гладит мою руку, берет за предплечье и приподнимает.

— Вдохни поглубже, — шепчет он, так ласково. Слезы стоят у меня в глазах, и я сжимаю губы, чтобы не заплакать. Не хочу, чтобы он был тут — не хочу этой боли, этой печали. Не хочу одновременно любить и ненавидеть его.

Когда он делает укол, я чувствую покалывание и сильное жжение, и все-таки плачу. Но это не из-за того, что мне больно от укола, и Риэлм это понимает. Когда он вынимает иглу, я закрываю лицо и продолжаю плакать — плакать по всему, что я потеряла за последние несколько месяцев. Из-за жестокости и предательства, которые я пережила. Они хотели сделать мне лоботомию! Никогда уже не будет так, как рнаьше. И я плачу.

Риэлм встает и Джеймс садится рядом, шепчет, что я должна все выплакать кладе мою голову ему на колени. Я сворачиваюсь в клубочек — бок у меня еще болит — еще несколько раз всхлипываю. Торазин медленно начинает действовать, окутывая меня спокойствием. На этот раз я не борюсь с ним.

У Эвелин мы будем через час, и Слоан смжет там отдахнуть, — Риэлм говорит с переднего сиденья, замолкает, а потом продолжает:

Если только доктор разрешит.

* * *

Со скрежетом открывается металлическая дверь, и я резко просыпаюсь. Бок больше не болит — ощущения такие, будто нам все уплотнилось и занемело, и на секунду я представляю себе, что средняя часть моего тела отвердела как окаменевшее дерево.

— Давайте отнесем ее к задней двери, — говорит женский голос. Хрипловатый, с легким немецким акцентом. Наверное, это — Эвелин Валентайн. Чильные руки поднимают меня, отрывают от сиденья, и моя голова падает на грудь Джеймса. Я пытаюсь проснуться, но держать глаза открытыми могу не больше секунды, пока борюсь с действием торазина.

— Она не суицидница? — спрашивает доктор.

— Нет, — отвечает Риэлм, который идет рядом. Я моргаю, открываю глаза, смотрю на деревянную обшивку дома, к двери которого мы подходим. По его стенам вьется лоза, как будто дом пытается найти укрытие в природе.

— Хотя чувствует она себя неважно, — добавляет Риэлм. — Мы едва успели. Та, другая, даллас — ей нужна ваша помощь.

Доктор вздыхает, бормочет что-то, что мне не разобрать. Я лениво поворачиваю голову, чтобы посмотреть на нее, но пока Джеймс несет меня, все колышется у меня перед глазами. Мне тяжело даже перевести дух.

— Привет, дорогая.

И вот она рядом со мной — высокая, стройная женщина в очках. Ей около шестидесяти лет, темные волосы растрепаны, а на носу — родимое пятно. Она улыбается; зубы у нее желтые, неровные, но улыбка искренняя. Мне она сразу нравится.

— Ничего не говори, — нетерпеливо отмахивается она. — тебе нужно поспать, пока действуют лекарства. Но сначала я осмотрю твой бок, чтобы убедиться, что нет никаких серьезных повреждений.

— С ней все будет хорошо? — Джеймс и не пытается казаться храбрецом. Он совсем расклеился, и если бы меня не несли на руках, я бы обняла его, сказала, что со мной все в порядке, просто чтобы он не был так напуган.

— Думаю, да, — говорит доктор, и я чувствую, что она убирает волосы мне с лица. Джеймс разворачивается, чтобы мы зашли в дверь. Нас поглощает темнота. Окна занавешены, и над нами зажигается лампочка.

— Похоже, что гематома серьезная, но я все равно потыкаю в нее, просто на всякий случай.

Она хлопает меня по плечу, чтобы дать понять, что шутит.

— Ладно, кладите ее сюда.

Джеймс кладет меня на небольшую односпальную кровать, и я чувсвую под собой холодные простыни. Мне больно, голова кружится — но больше всего я боюсь быть наедине с кем-то, кроме Джеймса. Я хватаю его за рубашку, чтобы он не уходил от меня. Он садится на кровать рядом со мной, берет за руку, прикладывает ее к губам.

— Все, кроме блондина — на выход, — говрит доктор, и Аса с риэлмом тотчас выходят.

— Ну а теперь сними с нее эти ужасные серые тряпки, — говорит она Джеймсу, и тот высвобождает мои руки из рукавов серой пижамы. Эвелин склоняется на коени рядом со мной, осматривает мой бок, а потом действительно тыкает в него, заставив меня застонать. Она извиняется, но тыкает еще раз в других местах. Когда она заканчивает, подходит к шкафу для одежды, достает оттуда ярко-розовую футболку и протягивает ее Джеймсу.

— Пусть она наденет это, — говорит она. — Совершенно не желаю, чтобы она снова надевала серый цвет.

— Как она? — спрашивает Джеймс, а его голос напряжен.

— Контузия, синяк. Несколько недель ей придется поболеть. Но, насколько я вижу, самые сильные травмы будут эмоциональными.