Риэлм вздыхает и снова смотрит за окно.

— Я подвинул кровать к окну, потому что начинаю чувствовать клаустрофобию, как будто меня заперли. Я проверяю окно как минимум трижды в день, чтобы убедиться, что оно не закрыто, — он смотрит на меня. — Просто чтобы убедиться, что меня не заперли.

— Побочный эффект Программы?

— Помимо прочего. И то, что Артур Притчард здесь, не совсем помогает мне перестать беспокоиться. Я не доверяю ему, и мне нужно убраться от него как можно дальше.

Риэлм полон тайн. Но этой ему придется поделиться.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому, — он отвечает, пожав плечами, — что Эвелин была моим другом. Я был среди тех пациентов, которых она вылечила.

Глава 2

Слова Риэлма, тяжелые, как камни, обрушиваются на меня. Его тайна намного больше, чем я предполагала. Риэлма вылечили. Когда это произошло? Что еще он не рассказал мне?

Риэлм изучает выражение моего лица.

— Что ты думаешь об этом, Слоан? Как тебе нравится то, что я помню свое прошлое, но не рассказывал тебе об этом?

— Думаю, ты козел.

Но я в таком шоке, что не знаю, что и думать. Его сестра говорила, что он приберегал таблетку, пока не выйдет из Программы, но он уже тогда был здоров. Он и ее тоже обманывал.

Риэлм улыбается, но в улыбке нет смеха.

— Жаль, что ты не ненавидишь меня по-настоящему, — говорит он. — Но я знаю, что это не так. Пока что.

Мы сидим на кровати, и он трогает меня за руку. Это слишком интимный жест, и я отодвигаюсь от него. Риэлм открывает рот, чтобы что-то сказать, но закрывает его и смотрит на дверь. У меня колотится сердце, я думаю, что это Джеймс, но вместо него я вижу доктора Притчарда.

— Можно поговорить с вами, мисс Барслоу? — спрашивает он. Я в ужасе смотрю на Риэлма. Он потирает лицо ладонями, потом встречается со мной взглядом.

— Я буду неподалеку, ладно? — тихо говорит он. — С тобой ничего не случится.

— Ты собираешься оставить меня с ним наедине? — сердито шепчу я. Я пытаюсь собраться с духом, но это нелегко, если позади стоит доктор. Он знает либо то, что мне дали таблетку, либо то, что Риэлм принимал ее. А это значит, что Риэлм не долен оставлять меня наедине с врачом из Программы! Я не такая, как он или Джеймс — я просто не умею притворяться и обманывать.

— С тобой все будет хорошо, — шепчет Риэлм, делая большие глаза, как будто дает понять, что все будет ОК. У меня нет времени на то, чтобы переварить все это, но давайте притворимся, что я ничего не знаю. Я столько всего держу в секрете, что начинаю запутываться.

Риэлм встает, коснувшись моего плеча, и, как только он уходит, доктор садится на кровать рядом со мной. Я чувствую на себе его взгляд и медленно поднимаю голову, в ужасе ожидая того, что он скажет. Но, вместо того, чтобы и дальше просить меня о помощи, он вытаскивает бумажник и достает из него фотографию. Когда он протягивает мне ее, я вижу слезы в его глазах.

— Мне жаль, что все это произошло с вами, Слоан, — он замолкает. — Могу я называть вас Слоан?

Я пожимаю плечами, ни соглашаясь с ним, ни протестуя, и смотрю на фотографию.

— Думаю, пора вам узнать, почему, — продолжает он. — Почему все это происходит. Я хочу, чтобы вы знали, почему я создал Программу.

Эти слова так меня шокируют, что я даже не могу ничего понять. Как будто передо мной явился Господь, чтобы поведать мне о смысле жизни — только это не Господь. Это безумный ученый, который украл мою суть. И теперь он расскажет мне, почему.

Артур Притчард постукивает пальцем по снимку, который я держу.

— Ей было семь лет, когда была сделана фотография, — говорит он, едва заметно улыбаясь. — Моей дочери, Вирджинии.

В первый раз я внимательно смотрю на снимок. На маленькой девочке надета корона принцессы, вокруг шеи повязан боа из перьев. Она плачет или улыбается, не совсем понятно. Фотография вызывает в душе и нежность, и печаль, и странное чувство одиночества. Доктор забирает ее у меня.

— В тот день, когда я пришел с работы пораньше, ей как раз исполнилось пятнадцать, — говорит он. — Я увидел, что она свисает с деревянной балки на чердаке. Веревка была плохо привязана. Я думаю, она довольно долго боролась за жизнь.

Я быстро моргаю, чтобы перед глазами не стояла страдающая девочка. Я чувствую ее отчаяние, ее одиночество и с изумлением думаю, что и я когда-то могла страдать, могла быть одна, может, хотела покончить с собой. Сейчас я жива. Может, в последний момент я передумала? А мой брат? А Вирджиния?

— Она оставила записку, — продолжает доктор Притчард. — Страничку, где был написан какой-то вздор. Ее мать скончалась, когда она была еще ребенком, так что довольно долго мы были только вдвоем. Моя дочь стала одной из первых жертв эпидемии.

Я хочу сказать ему, что мне жаль, но это не так. Я не знаю, как сказать человеку, который разрушил нашу жизнь, что я сожалею о его потере, при том, что сама я даже не могу вспомнить о том, что потеряла.

Доктор Притчард кладет фотографию обратно в бмажник и поглаживает пальцем по поластику, там, где цвет стал тускнеть.

— Я раньше сотрудничал с фармацевтическими компаниями, — говорит он. — Я выписывал лекарства от депрессии. Но после смерти Вирджинии, и после того, как пошли слухи, что именно антидепрессанты всему виной, я все свои силы бросил на то, чтобы найти лечение. За одну неделю я потерял шесть пациентов. Не смог сохранить им жизнь.

— Что стало причиной эпидемии? — спрашиваю я. Я в предвкушении того, что я наконец узнаю ответ, у меня бегут мурашки по коже.

— Сочетание различных факторов, — коротко отвечает он. — Побочные эффекты лекарств, освещение в новостях, заражающее поведение. Правительство хочет провести закон, который бы запрещал рассказывать в новостях про самоубийства. Они заявляют, что это способствует распространению самоубийств — через подражателей. Мы никогда не узнаем точно, как это началось, Слоан. Можно только догадываться. Но мы все равно старались найти способ лечения. Я собрал комитет из тех, кто был настолько напуган, чтобы согласиться подвергнуть испытаниям своих собственных детей. Мы ставили эксперименты, сочетая консультирование и медикаментозную терапию, интенсивную психотерапию. Одному из них мы даже сделали лоботомию по настоянию его отца. Мы перепробовали все. Но потом мы обнаружили, что если убрать поведенческие симптомы — ту часть, которая является заразительной, пациенты смогут сохранить большую часть личности. Теперь перед нами встала задача — вычленить такие симптомы.

Чтобы создать Программу, собрались лучшие умы нашего времени. Я был тем, кто создал черную таблетку, которая окончательно блокирует воспоминания — последнюю таблетку, которую ты приняла. Конечно, за этим должна было последовать продолжительная терапия, направленная на построение мира пациента заново и медленную интеграцию в общество. Но через несколько месяцев мы все еще не достигали стопроцентного успеха, а комитет дал понять, что конечной целью было совершенство. Они начали усиливать давление — ввели должность обработчиков, кого-то внедрили. Чтобы получить нужные им результаты, они не остановятся ни перед чем — даже за счет ваших жизней. Даже если вы сейчас примете Лекарство, вы уже не сможете стать прежней, Слоан. Слишком много всего изменилось. Вы же это понимаете?

— Может, я не хочу стать прежней, — говорю я, а в моих словах слышится знакомая тоска. — Я просто хочу, чтобы Программа оставила меня в покое.

— Да, думаю, это правда. Но это не так легко. В Программе есть много недостатков, и один из них, о котором они только начинают догадываться — сами возвращенцы. Мозг человека намного умнее, чем любое лечение. Травмирующие события, а также переизбыток стимулов вызывают реабилитацию. Для такого человека, как вы — человека, находящегося в сильном стрессе — повторное лечение неизбежно. Это — единственный способ сохранить вам рассудок.

У меня появляется нехорошее чувство в животе.