И по прошествии стольких лет, забегая вперёд, скажу:

— Всё у меня, как у большинства трудящихся людей: жена, дети, внуки, квартира, гараж, дача…

Но все эти годы я не жил, а существовал, иссушая себя зелёной тоской по морским просторам, страдая от сознания невозможности вновь вернуться туда, где необузданная стихия вздымает море, обрушивает на палубу судна лавины волн. Где рядом с тобой суровые, но такие надёжные люди!

Много работ переменил, но ни к одной не прикипел, все казались мне мелким и скучным делом, без риска и опасности, без героики и романтизма.

Долг мужа, отца, ответственность за семью, за воспитание детей держали на берегу прочнее швартового каната.

И все эти годы жадно ловил по телевизору сюжеты на морские темы, искал встреч с моряками, собирал флотские сувениры, строил модели кораблей.

Так списанный из авиации лётчик с замиранием сердца провожает глазами летящий в небе самолёт.

Так пойманный щегол бьётся в клетке, тщетно выискивая щелку между прутьями, чтобы упорхнуть в родной лес.

Да… Но шапка…

Её подарила мне мать перед моим отъездом во Владивосток.

— Зима на дворе, а ты в шляпе! Простудишься ведь… Шапку тебе купила…

— Завтра во Владивостоке буду, а у нас там теплее намного. Зачем мне шапка?

— Бери, не отказывайся, а то обидишь мать. Я еле выпросила шапку в магазине у знакомой продавщицы.

И вместо шляпы надела мне на голову новую пушистую шапку из меха морского котика.

Шапка судьбы! Мог ли я подумать тогда, что именно из–за неё вся моя жизнь круто изменится?

(Здесь из рукописи вырван лист. Прим. ред.)

Неслышно пришёл месяц поры увядания. Рассыпал золото и багрянец по склонам холмов, по чахлым кустарниковым зарослям тундры, завесил пеленой туманов уходящие к горизонту дали, погнал холодную рябь по сумрачным плёсам и поймам Обской губы. То радует погожими солнечными деньками, а то начнёт сеять затяжным скучным дождём.

Кочуют к югу стайки синиц. В глухих заводях курлычат журавли. В закатном небе трубные всклики улетающих лебедей. И верю я — один из них машет мне прощальным крылом — самый белый и величавый мой Ангел–хранитель.

Прощай, мой добрый друг!

…По полярному календарю сентябрь — «луна листвы».

В древней Руси сентябрь величали по примеру римского календаря — септемврием.

На страницах Остромирова евангелия можно прочитать: «Съборъникъ цьркъвьный начинается от мца сентября…» Хмурием величали этот месяц северяне за угасание солнца и частое ненастье. А жители средней полосы России, напротив, первые дни месяца, тёплые и солнечные, прозвали «бабьим летом» — коротким, как молодость крестьянки.

Сентябрь в произведениях поэтов и писателей — первенец осени, листопадник, багрянец, златоцвет, бархатный месяц с зелёным золотом, румянец осени, чародей цвета, самый пёстрый месяц, рябинник, мокропогодник.

Из всех этих восторженных эпитетов в адрес сентября годится лишь последний — сегодня моросит дождь, и однообразно–бурые тальниковые заросли тянутся вдоль берега Ямала.

18 сентября. Вторник. 20.45. Борт буксира «Малахит».

За иллюминатором кубрика непроглядная темень. Там, в ночи, над волнами Обской губы круговертит вьюга с дождём и метелью. А здесь, в жилом помещении матросов тепло, светло и шумно. Дрожат переборки, грохочут дизеля, гребные винты сотрясают корпус. Всё, как на солидном судне и в настоящем море. Брызги бьют в круглое стекло, заливают его, вода мутными ручейками стекает вниз.

По трапу прогремели шаги, и в кубрик вошёл боцман — сутулый, долговязый мужчина с окладистой бородой и усами, что затрудняло определить возраст. На его плечах таяли снежинки. Снял фуражку, постучал ею о колено, стряхивая влагу.

— Спать ложитесь, черти, — проговорил боцман — Часа через три к мысу Поёлава подойдём, а там не до сна будет… Баржу будем ставить.

«Черти» — четверо курсантов речного колледжа, незлобиво переругиваясь, азартно режутся в традиционного морского «козла», вколачивают костяшки домино в дубовую крышку стола. Бьют по ней с такой силой, словно вся игра в том и заключается, чтобы как можно резче ударить по столу. Со стороны кажется, что они хотят прихлопнуть невидимое на столе мерзкое существо.

«Черти» нехотя поднялись, разделись, улеглись на койки.

— Не передумали остаться на Поёлава? Может, вернётесь в Новый порт? — спросил меня боцман. — На мысу никто не живёт. Там всего лишь разгрузочный причал и балок для бригады вахтовиков. Они разгружают баржи и вертолётами отправляют технику и продовольствие вглубь Ямала.

— Мне чем дальше на север, тем лучше…

Боцман посмотрел на меня не то с сожалением, не то с восхищением. Из–под козырька мичманки глядели пытливо–восторженные глаза, и свет плафона искорками блеснул в них. Кем они видели меня? Законченным идиотом, ненормальным чудиком? Отважным путешественником, героем Арктики? Отверженным изгоем? Сбежавшим из тюрьмы заключённым или скрывающимся от правосудия преступником?

Боцман оценил хмурым взлядом мой походный скарб, уместившийся в одном рюкзаке, лодку — «резинку».

Хмыкнул, качнув головой, и поворотился к выходу.

— Ну, вам виднее… Так и доложу капитану.

Боцман ушёл. Я выключил ночник над изголовьем и вытянулся на койке. Парни–курсанты в полосатых тельниках уже посапывали, уткнувшись в подушки. Мне баржу не швартовать, вахту не стоять. Могу лежать, блаженствуя под равномерный рокот машины.

Продолжать одиночное плавание по Обской губе на своей драной «Омеге» в это время года я уже не мог. Штормовая погода, плотный туман, острые наледи, о которые так легко пропороть резиновые скаты лодки, вынудили отправиться в кассу речного вокзала за билетом.

В Новом порту, куда я добрался на теплоходе «Механик Гладышев», я обратился к капитану буксира «Малахит» с просьбой взять на борт до мыса Поёлава, куда «Малахит» буксировал баржу с трубами. Побережье Ямала — зона пограничного контроля. Капитан внимательно листал мои документы. Возвращая их, не то с недоверием, не то с восхищением, спросил?

— От Новосибирска до Ямала самосплавом? В одиночку?!

И подозвал к себе высокого бородатого человека в сапогах с ботфортами.

— Боцман! Проводите пассажира на камбуз, а после обеда определите ему койку в кубрике матросов.

За проезд и питание на борту буксира с меня не взяли ни копейки.

Счастливого тебе плавания, «Малахит»!

24 сентября. 17.15. Понедельник.

Залив Преображения. Мыс Поёлава. 72 гр. сев. шир.

Сегодня день рождения моей матери.

Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Фаины, крещёной Фёклы, и прости ей вся согрешения вольная и невольная, и даруй ей Царствие Небесное.

Волны прибоя бьются в усыпанный галечником берег. Плотные тучи тяжело тащатся над свинцово–серым заливом, тяжёлый, солоноватый ветер глухо шумит, и тяжёлые мысли проходят в голове. Голая болотистая тундра с редкой порослью чахлых ёлочек простиралась прямо от берега, упираясь другим краем в юго–западную часть тёмного неба.

На мокром от брызг плашкоуте, заменявшем причал, бродят крикливые чайки. Сиротливо выглядят на нём мои скудные вещи: лодка, уложенная в мешок, вёсла, закопчённое ведро, топор, рюкзак с остатками походного снаряжения.

Отворачивая лицо от пронизывающего ветра, схожу на берег по шаткому трапу. Всё! Конец пути. Дальше ходу нет. Передо мной Карское море, дальше льды до самого полюса. Глобальное потепление, о котором так много говорят, ещё не скоро растопит их. Нет надежды, что в ближайшее время в этой тундре расцветут тропические растения, вырастут пальмы, и окрестности огласятся рёвом мамонтов.

Кстати, Карским это море названо в память о зимовке в устье реки Кары в 1736 году исследовательской экспедиции, возглавляемой опытным мореплавателем–полярником Степаном Гавриловичем Малыгиным.