Только недолго нам с Епишкой довелось охотиться. Советская власть не всем по душе пришлась. В наших краях Колчак объявился. Начал этот Колчак Советскую власть своей заменять, старорежимной. Собрал кулачье, офицерье, сынков помещиков да капиталистов и давай стрелять да вешать большевиков, рабочих, крестьян, кто за новый мир стоял. Думал царем стать. А мы царского-то житья нахлебались досыта, из большой чашки. Ну и пошли кто мог этого Колчака шерстить. Нам с Епишкой годов-то еще не очень много было, но с винтовкой справляться могли. Собралось нас с прииска всех-то десятка два. Слились с другими, такими же, как мы. Создали отряд Красных орлов. Жили больше в лесах, поближе к железной дороге. Поезда воинские под откосы спускали, склады жгли, где хранилось английское обмундирование да японское оружие. Ну, и на гарнизоны беляков налетали. А как Красная Армия погнала колчаковцев с Урала, мы к ней навстречу пошли. Те бьют адмирала с головы, а мы — с хвоста. В хвост и в гриву, выходит.

Бить-то били Колчака, но и сами теряли немало людей. С тех пор прошло много лет, забываться то время стало, а вот друга своего Епишку Туескова я забыть не могу. Как сейчас живой стоит перед глазами. Помню, как смеялся он надо мной попервости в разрезе, когда я на таратайке ездил, как в лапту играли, как за лосем вместе ходили и ночевали под елкой, как потом он к лесной избушке пришел и упал без памяти. Последний раз мы сидели с ним у партизанского костра на лесной поляне. Он еще мечтал:

— Эх, покурить бы! На одну бы хоть цигарку табачку достать.

С табаком-то очень плохо было, весь отряд страдал из-за курева. Я все же достал тогда Епишке японскую сигаретку, к командиру сбегал, выпросил. Курил Туесков, блаженствовал, дым кольцами пускал и говорил:

— Вот добьем буржуйскую гидру, заживем по-новому, и всего-всего у нас будет вдосталь.

Не дожил только до этого Епишка. Вскоре мы пошли в бой. Крепко бились с колчаковцами. Пули сыпались возле нас, как град на пыльную дорогу. Я-то уцелел, а вот Епифана не стало. Похоронил я его рядом с братской могилой. Сам яму вырыл. Положил его, засыпал землей, а сверху обложил дерном с желтенькими цветочками курослепа. Они очень походят на золото. Может, напомнят людям, что тут лежит парень с прииска Благодатного.

Раньше прииск наш назвали так, я думаю, в насмешку. А теперь он стал и в самом деле Благодатным. Богаче-то его есть ли, не знаю. А самое богатство пошло от Евмена. Еще в молодости он старательствовал, копался в старом, заброшенном шурфе. Отец ему сказывал, что тут где-то оборвалась, затерялась богатая золотая жила. Думал найти эту пропавшую жилу, но она ему никак не давалась. Он про нее и забыл потом.

При Советской-то власти, когда смели с русской земли всякую нечисть и стали строить новую жизнь, сам Ленин будто бы прислал на Благодатный письмо, телеграмму ли, только точно знаю, что просил рабочих добывать побольше золота. Дескать, золото нам дозарезу нужно для подъема страны, для блага всего народа. Евмен-то узнал про эту просьбу Ленина, пришел в контору и говорит:

— Слышьте-ка, возьмите лопаты и каёлки да пойдемте со мной. Покажу вам место. Если я несчастливый, так, может, Советская власть счастливее меня.

И повел. Дали ему старательскую артелку. Привел к старому, заброшенному шурфу, опустился в яму-то, ткнул рукой в стенку:

— Вот здесь копайте, попробуйте. А то вглубь надо податься. Где-то здесь должна быть жила. Отец Павла Селиверстовича разбогател когда-то около этого места. Видите кругом шурфы.

Ну, копнули раз, другой. С полметра или метр, наверно, уступ в стене сделали. Потом вбок пошли. И вдруг кирка лязгнула обо что-то твердое. Думали, камень. А вывернули — кусок золота весом с пуд. Сверху-то будто каменная губка, железо ржавое, а внутри — чистое золото. Блестит, искрится. Стали еще копать. И опять самородки, только эти поменьше. Будто кто-то нарочно вырыл желоб веревочкой и наложил в него рядком золотые куски. Всего-то тут без промывки породы набрали самородков пуда два. Вот ведь как!

Артелка-то сразу разбогатела с Евменом. Ну, а раз счастье было загадано на Советскую власть, то артелка на собрании из своего дохода выделила деньги на постройку школы, детских яслей да еще на самолет, под названием «Прииск Благодатный».

Школа, ясли и сейчас стоят. Ну, а самолет давно устарел. Теперь вон «Ту-104» над нами летают. А прииск наш теперь совсем не узнать. Будто город белокаменный стоит посреди тайги, под ясным небом, под солнышком. Ну чисто кусочек Москвы! И радиорупоры в нем есть, и цветы перед домами. А в каждом доме, поставленном на месте старых бараков да балагушек, водопроводы есть, паровое отопление, ванные комнаты.

А про себя скажу, я так и остался охотником. Хвастаться не стану, а на Выставке достижений народного хозяйства в Москве мне выдали золотую медаль. Кто-то там высчитал, что если собрать все шкурки добытых мною зверей — волков, рысей, лисиц, белок, кротов и прочих, — то ими можно застлать всю Красную площадь.

Работал я тогда в областной газете. Редактор вызвал меня в свой кабинет и говорит:

— Надо бы написать очерк о лучшем нашем охотнике. Давно начался сезон. Люди ушли на промысел в леса, в горы. Добывают и сдают кооперации птицу, пушнину. Это ваша тема. Займитесь-ка.

Ага, понятно. Нужно отыскать где-нибудь в районе самого маститого охотника. Так сказать, лесного богатыря. Описать его нелегкий, полный романтики, самоотверженный труд. Есть такое дело!

И вот я в одном из северных районов. Захожу в контору, называется она «Живзаготпушнина». Во дворе под навесом каменные кладовые, двери открыты. Заглядываю. В одном из помещений вижу — под потолком на отдельных шестах висят хвостами вниз шкуры волков, лисиц, рысей, куниц. А на широких полках, сложенные в стопки, лежат иссиня-серые беличьи шубки, белоснежные, с черными кисточками на хвостах шкурки горностаев.

— Вы кладовщик? — спрашиваю коренастого краснощекого мужчину в полушубке, разбиравшего сваленные в кучу на полу охотничьи трофеи.

— Да, кладовщик, меховщик, — отвечает. — А вы, собственно, по какому делу?

Я назвался и говорю:

— Скажите, пожалуйста, кто из местных охотников сдал государству больше всего пушнины?

— О, у нас есть замечательные мастера своего дела! — оживился меховщик. — Вот, например, Евстигней Поликарпович Шомполов. Потомственный промысловик. Больше его у нас никто не добывает птицы и зверя. В Москве на сельскохозяйственной выставке ему присуждена медаль.

— Шомполов, говорите? Сейчас я запишу его фамилию.

— Да, да, Шомполов. Евстигней Поликарпович.

— А как его найти? Где он живет?

— Найти очень просто. Идите к райисполкому, там спросите Шомполовых, каждый укажет. Пятистенный дом, голубые ставни и наличники, а над коньком крыши — большой алюминиевый флюгер. Когда в селе у нас еще не было электроэнергии, так Евстигней Поликарпович через этот флюгер добывал энергию для электролампочки и радиоприемника. Свет-то от ГРЭС дали в позапрошлом году.

Шел я по селу и думал об этом Шомполове. Какой он из себя? Наверно, уже не молодой и не очень старый. Чтобы за волками ходить, за медведями, надо обладать крепкими, здоровыми нервами. Подумать только, за один прошлый год человек добыл двенадцать волков, медведя, тридцать лисиц, сколько-то куниц, горностаев, больше пяти тысяч кротов, а глухарей, тетеревов — этих и не считают… Застану ли его дома? Такие на печке не лежат. Потом, таких людей не скоро заставишь разговориться. Будет сидеть с тобой и молчать, пощипывая дремучую бороду. Знаю я этих лесных богатырей! Мало чем отличаются от медведей. Да оно и неудивительно. Неделями живут в лесу, в задымленных избушках, словом перекинуться не с кем. Кругом тайга, глушь, безмолвие. Откуда тут быть разговорчивым? Человек волей-неволей становится нелюдимым.