Гляжу я туда, где выстрел раздался. По вершинам деревьев словно ветерок прошел. Потом слышу, совсем неподалеку от меня стронутый кем-то камешек покатился, загромыхал. Смотрю во все глаза. А меж камней — заяц. Совсем серый, кончики ушей черненькие. Жмется к скале, ну словно хочет втиснуться в нее. Мне бы схватить шомполку да стрелять, а я и позабыл про ружье-то. Мне интересно, как он хитрит, прячется, спасенья ищет. Затем он тут же, в камнях, залег, уши на спину закинул. Лежит, и будто нет его, будто это булыжина, сверху подернутая кукушкиным льном.

Жду, что дальше будет. Не спускаю с него глаз. А шомполка лежит себе. Я возьми камешек да кинь в зайца-то. Что такое? Лежит. Еще кинул. И опять лежит. Да что ты какой крепкий! Будто прирос к месту. Ну, постой. Сорвался с горы-то и побежал к зайцу, прыгая с камня на камень. А под ногами мягко, на камнях-то мох-лишайник растет, серый, будто оленьи шкуры разостланы. Подбежал, сразу кинулся к зайцу. А он лежит. Схватил за уши. Что за оказия? Уши холодные. Поднял. А он уже мертвый, коченеть начал.

Я пустился бежать с зайцем на прииск. Держу его перед собой, а сам рад-радешенек.

«Вот она, моя добыча, вот!» — скажу дома. Мол, сам убил, а то стыдно пустым ходить из лесу.

Только выбежал к прииску — и спохватился. Шомполку-то я оставил на горе. Пришлось вернуться.

Пока ходил на гору, был точно в лихорадке. Мыслей в голове — как муравьев в большой куче. Откуда что и взялось. Никогда не думал, что у человека может появиться столько мыслей.

Так-то, если прямо идти от леса, до дома было шагов триста, но я прямо не пошел. По опушке пихтовника сделал большой крюк и вышел на прииск совсем с другой стороны. На левом плече у меня висит ружье, ложа — до самой земли. А на другом плече — заяц. Я держу его за задние лапы. Иду по самой главной длинной улице мимо казарм, избушек. В груди у меня что-то растет, пыжится. За мной уже идет толпа ребятишек. Из окон выглядывают мужики, бабы. Встречные останавливаются и смотрят на меня. Всем любопытно.

А я расту. Так словно и тянет кто меня вверх за волосы.

Миновать дядин барак никак не мог. Как же, ведь надо показать добычу. Ребятишки отстали от меня у широких и высоких дверей казармы. Дядя с семьей уже укладывался спать.

— Вот, дядя Миша, гляди, какой заяц, — говорю я.

— О, косой! — сказал дядя, беря у меня из рук зайца, и начал его мять, ощупывать. — Где ты его взял?

— Убил. Вот ружье.

— Молодчина! Хороший заяц. Жирный. Мягкий.

— Знамо, жирный. Еда в лесу теперь хорошая.

— Изжарите, так зовите меня. Приду есть.

— Ладно, позовем.

Мальчишки-гонщики играли в лапту за казармой. Вокруг кола, оберегая кучу дырявой обуви, ходил курносый Епишка. Никто и не заметил в азарте игры, как я подошел. А меня это немножко задело. Как это они не замечают меня! Тогда я кинул зайца на кучу, на «котел». Тут уж, понятно, все отрезвились. Окружили меня и давай расспрашивать, где я убил зайца и как. А Епишка, который по первости разыгрывал меня на работе, раскрыл даже рот. Вижу, завидует мне. И веревку бросил от кола, и лапоть, который держал в руке. Хоть всю кучу у него теперь из «котла» растащи. Глядит на зайца, щупает.

— Может, дохлого подобрал где? — съязвил.

— Ага, дохлого! — отвечаю. — Иди-ка подбирай, сколько в лесу дохлых валяется. Сходи без ружья, принеси мне хоть одного, так я тебе три рубля дам.

Ему, Епишке, и крыть нечем. Прикусил язык. Потом только и сказал:

— Я сам деньги на ружье коплю. Куплю, так не такое, как у тебя. Берданку куплю, как у плотинского сторожа Евмена, У него она патронами заряжается. Затвор блестит, как серебряный, на ремешок к ложе подвязан, — уж не потеряешь. А твоя шомполка — тьфу!

Он наклонился к куче лаптей, взялся за веревку, подобрал лапоть, которым отгонял ребят, и начал ходить по кругу:

— Ну, айдате играть! Чего рты разинули? Кипит и преет, к обеду спеет….

Возле соседского дома никого не было. Три окошка на улицу, и все закрыты. Володьки Штина не видно у окна. Показать бы ему зайца, пусть посмотрел бы. Небось не стал бы хвастаться своими молотками из жести на фуражке. А то у механика молотки, и у Володьки молотки. Только у механика Ричарда Антоныча молотки золотые, а у Штина — из консервной банки.

На стук в окошко выглянула Володькина мать. Волосы распущены. Спать, видно, уже легла.

— Володька дома?

— Спит он… А что?

— Уже спит? У-у, засоня! А я вот с охоты иду, зайца убил.

— Спит он, давно спит…

Ну и сонливый этот Володька! На улицу по вечерам не ходит, с ребятами не играет. Еще засветло завалится в кровать и спит. Так-то все на свете проспит.

Теперь, после того как я добыл зайца, да еще и не в меру расхвастался, и вовсе неудобно стало приходить домой пустым. Все поверили, что это я убил зайца. Да и самому мне стало казаться, будто я подшиб косого: выбежал он на меня, а я его бабахнул… А какой он был вкусный зажаренный в сметане, в вольном жару, в печи! Перед тем как поставить его в печь, мать начинила его чесноком: ткнет ножиком, где мясо потолще, а в разрез засунет дольку чеснока. Ели потом все и хвалили. Наелись досыта, как в большой праздник. Съели всего, вместе с головой. И даже лапки начисто обглодали.

До этого мать не больно охотно отпускала меня в лес. Старалась отговорить, чтобы не ходил. А теперь, только прихожу с работы, она тут же меня накормит и собирает на охоту. Ружье подаст, сумку, где сложены рог с порохом, мешочек с дробью, капсюли в коробке из-под спичек и пучок кудели. Братишки мои отираются возле, смотрят на меня, как на большого.

— Ты, Ваня, опять зайца принесешь?

Я молчу. Чего с мелюзгой разговаривать! Да и как станешь хвастаться: зайцы все-таки не везде подбитые лежат. И ружье у меня тоже незавидное. Увидишь зайца или птицу, нацелишься — чак, чак! — а заяц, скажем, или рябчик дурак, что ли? Так тебе и станет сидеть, ждать, пока твоя шомполка фышкнет огнем.

Ну, положение у меня создалось прямо-таки не ахти какое. Дома ждут с дичатиной, а я прихожу ни с чем. День ни с чем, два ни с чем. Хорошо разве? Весь авторитет насмарку. Заходишь в избу иной раз поздно, в сумерках. Братишки не спят, ждут меня с добычей. Сразу лезут в сумку, а там пусто. Ни пера, ни шерсти, одна куделя. И отправляются спать недовольные, надутые. А мне-то каково видеть все это? Мать, так она будто и не замечает, какой я неудачник.

Однако я совсем не отчаялся, руки не опустил. Дал отцу слово стать охотником — и стану. А вот когда? Про это загадывать не мог.

Вскоре мне опять повезло. Только на этот раз я не испытал никакой радости. И даже усомнился в себе: могу ли я быть охотником? Уж такое ли это заманчивое дело, как говорил отец? Не лучше ли рыться в земле, искать золото и не тревожить своими выстрелами тайгу с ее обитателями?

Отправился я как-то на охоту. Зашел в лес. Смотрю, впереди меня по тропинке бежит рябчик. Их у нас тут много, и не диво, что они попадаются чуть ли не на каждом шагу. Ну вот, бежит этот рябчик от меня. Колышет травинки. Потом вспорхнул: фр-р! И сел на елку. Другой бы свистунок сел, насторожился, шею вытянул, увидел бы опасность и перепорхнул дальше, а этот нет. Перебрался по ветке к самому стволу, прижался и затаился. Думает, ствол у елки серый, у него у самого одежонка тоже серая, под стать дереву. Охотник идет непутевый, чего бояться? Просижу. Пройдет мимо, не заметит… Только не на того нарвался рябчик. Я не Евмен с плотники. Глаз у меня ой вострый! Бусинку золота в песке увижу, а тут рябчика не увидеть.

Снимаю с плеча ружье, оно у меня всегда заряжено. Взвожу курок. Приглядываю место, откуда бы мне выстрелить с приклада. Как раз возле меня стоит рябинка. В вилку между стволом и веткой пристроил ружье и начал прицеливаться. Целюсь, ловлю птицу на мушку, а у самого дрожат руки-ноги. И во рту почему-то пересохло. Очень волнуюсь. И сам не знаю отчего. Должно быть, от азарта, от мысли, что передо, мной так близко добыча. Наконец, сдерживая волнение, спускаю курок. Выстрел раздался сразу, без осечки. Из шомполки фыркнул огонь, а затем над тайгой раскатился гром и будто зашумел ветер. Только не ветер зашумел, а шум-то получился у меня в ушах от сильной отдачи ружья в плечо. С елки вместе с отбитыми ветками на землю свалился рябчик. Свалился и побежал, волоча перешибленное крыло. Я кинулся за ним. Подбитая птица нырнула под сваленное грозой дерево и запуталась в густой траве, в сучьях. Я схватил ее, держу в руках. А она, такая покорная, смирная, вытянула шею и смотрит на меня кругленькими ясными коричневыми глазками, обрамленными полудужьями красных бровей, и словно спрашивает: «Ну зачем ты обидел меня? Что я тебе плохого сделала?» А у самой, чувствую под пальцами, сердце так и колотится, так и бьется, будто хочет выскочить.