В сопровождении ингушей мобилизованных отправили к воинскому начальнику. Идти до этого начальника дня три. Дорога не ближняя. Конвоирам-то ничего, они на конях, а вот пешком с котомками, наверное, не сладко.

Вскорости ингуши вернулись. На прииск от забритых в солдаты привезли только записки. Отец мой попал куда-то в обоз. Там хорошее зрение не требуется.

Скучно после этого стало на прииске Благодатном. Казармы поопустели. Лежит на прежнем месте, возле кола, куча дырявых лаптей, и никто уже к ней не прикасается. Валяются «лыковые галоши», оставленные ушедшими на войну у дверей казарм, в канавах. Никому они не нужны. Раньше бы мы их подобрали. Теперь они ни к чему. Многие ребята сейчас сами стали забойщиками в разрезе. А на таратайках вместо них ездят на бутару женщины, девчонки. Никто не поет, не смеется, не гоняет вперегонки.

Я начал работать на драге. В паровой котел плавучей фабрики мне поручили подавать чистую воду. А как это делается? Драгер Алексей Прохорович Ведерников, который пришел за мной, все объяснил. Он над машинами хозяин. Человек добрый, обходительный. Отец мой с ним работал кочегаром. Привел он меня к грохочущей на разрезе махине. Даже глядеть-то на нее страшно. Будто живая она, вся дрожит, вгрызается в берег. А у правого борта ее прицеплена широкая плоскодонка. В этой лодке налита светлая вода. Вода от толчков драги ходуном ходит, выплескивается через борта.

— Вот видишь лодку? — говорит Ведерников. — Твое дело наполнять ее из горного ручья и ставить возле машинного отделения. Вода должна быть прозрачной, как слеза. Она из плоскодонки выкачивается в паровой котел.

— Чем выкачивается?

— Помпой. С драги-то спущена брезентовая кишка. А на кишке вроде намордник железный, весь в дырочках. Это чтобы сор какой с водой в котел не попал. Понятно?

— Ага.

— А вот у берега под желобом вторая лодка. Запасная.

Драгер повел меня вдоль длинного деревянного лотка, пристроенного на высоких козлах, и мы подошли к зеленой, заросшей водорослями канаве, где был установлен ручной насос. Теперь таких нигде не увидишь. Ну, вроде велосипедного, каким накачивают в резиновые камеры воздух. Только тот насос водяной и по сравнению с этим огромный. Сама труба (ее еще цилиндром называют) сажени полторы длиной да толщиной как бревно, не очень толстое. Подыматься к ручке поршня надо по лесенке. Сядешь над лотком на перекладинку и качаешь в него воду. А она бежит в плоскодонку. Сначала-то качаешь — будто не очень тяжело. А как поработаешь вот так-то целый день, пораскачиваешься вперед-назад, как мой братишка — урод Колька, к вечеру еле живым домой идешь… А еще хуже лодки к драге причаливать. Одну, пустую, надо отцепить, а другую, с водой, прицепить. Ходить надо по краю деревянной посудины очень осторожно, того и гляди, бултыхнешься в грязную, глинистую воду. По первости сробел было. Это не на таратайке гонять! Но драгер Ведерников подбодрил, подучил, сам со мной за водолива поорудовал.

И тут потом я привык. Привыкнуть ко всему можно. Вроде акробата сделался, управляясь со своим делом. Купался, правда, несколько раз. Но это не в счет. Трудовая копейка нелегко дается.

После, когда освоился на новой работе, про ружье вспомнил. Из отцовской-то двустволки я еще ни разу не выстрелил. И патроны есть заряженные, и запас пороха, дроби, капсюлей. Про ружье-то я, может, и совсем бы не вспомнил, да плохо на прииске стало с хлебом, с крупами. Про мясо народ уже забывать стал. Была в лавке у акционеров солонина, так и та давно вышла. Доставать продукты становилось все труднее.

Мать, братишки по дичатине заскучали. Сходи да сходи на охоту. Может, чем и поживишься. Дни-то уж короткие стали, заморозки по утрам начались. Небо по-осеннему хмурится. Какая уж тут охота! Но голод не тетка, на печке лежать не дает. Пошел в лес. На старые разрезы наведывался. Далеко-то не ходил, а так, поблизости.

Птицы потянулись на юг. Утром, когда шагал на работу по галечным отвалам, над головой в предутреннем тумане с криком, гвалтом проносились табуны перелетных странников. Мчались так низко, что слышно было, как свистят крылья.

И днем, когда сидел на своей каланче и качал воду, надо мной стая за стаей, то клиньями, то развернутой цепью, негромко переговариваясь, пролетали журавли, гуси, утки. Утиные семьи летели невысоко, гусиные — повыше, а журавли, лебеди — в поднебесье. Некоторые утиные стайки снижались и тут же, на глазах, падали в зеркальные разрезы.

«Вот где охотиться-то!» — думал я. И с нетерпением ожидал вечера.

А после смены, наскоро похлебав постных щей, взял двустволку и пошел на разрезы. Старые, залитые водой выработки, если посмотреть с вершины Шайтан-горы, раскинулись по всей долине Мартяна. Солнечным днем они сверкают серебром, в ненастье кажутся свинцовыми, а на утренних и вечерних зорях — розовыми. В этот вечер тайга была угрюмой, лишь кое-где ее расцвечивали пламенеющие костры осинок и желтый дымок березок. А вода в разрезе синяя, будто вздувшаяся, с буроватыми подтеками.

На ближних выработках с голыми крутыми галечными берегами уток не было. Здесь только у самой воды бегали синицы-трясогузки, покачивая длинными хвостиками. Много синиц. Они тоже, видимо, собрались в теплые края и теперь подкармливались дохлыми, плавающими на воде личинками и бабочками.

Но вот на одном из озерков я заметил волнистую глянцевитую рябь. Ага, тут что-то не просто! Волны возникали у моего берега. Я пополз. Гальки-окатыши, осыпаясь, загремели подо мной. Я замер. Так ничего не выйдет. Надо искать другого подхода к берегу. Спустился с отвала. Наткнулся на песчаную канаву и, пригнувшись, чуть дыша, начал подкрадываться по ней. А как подошел поближе к воде — сразу припал. На озерном стекле, будто кочки, плавали утки. И не просто плавали, а будто кипели в водовороте. Так их было много!

Мне бы сразу палить в кучу-то, а я растерялся. Лежу на песке и весь дрожу. И не знаю даже почему. То ли от радости, что увидел столько дичи, то ли от чего другого. Потом взвел курки, правый и левый. Жду. Гляжу на стеклышко чистой воды и соображаю: выплывет какая на это открытое место, я ее и стукну… И верно, вскоре одна выплыла. Раскрасавица. Красный хохолок крючком торчит назад. И головка красная, радугой сходит на сизую шею. Про людей-щеголей говорят: дескать, гоголем ходит. А эта утка гоголем плавает. Живая, бойкая, круть-верть.

Ну, посмотрим, какая ты есть!

Навел на нее стволы. Нацелился. Поднес палец к переднему спусковому крючку. Она, видно, заметила меня. Забеспокоилась. Повернула головкой вправо, влево и быстро поплыла наутек. Я заторопился. Нажал на спуск. Да так сильно, рывком, что выстрелы получились сразу из обоих стволов. Хохлатка в это время нырнула, а остальные утки, сбивая друг друга, тучей поднялись в воздух.

Встал я. Теперь уже чего прятаться? Вынул из дымящихся стволов патроны. Зарядил новыми. Иду к самому берегу. Смотрю — вынырнула моя касатка, плавает возле другого берега. И не улетает.

— Ага, значит, я ее подранил! Ну, теперь никуда не денется от меня. Правда сказал дома: мол, ждите с добычей. Первый раз похвастался, что пустой не приду.

Направился вдоль берега. Подошел к подранку на выстрел и опять давай целиться. Утка опять беспокоится. Выцедил и грохнул.

— Н-да, будь ты неладна, что ты станешь делать!

Снова нырнула и скрылась под водой.

— Ну погоди, не дам я тебе опомниться!

В другой раз взвел курок и жду. Во все глаза смотрю, где вынырнет… Ага, вот. Как только показалась из воды, я тут же пальнул в нее. Вроде бы всю осыпал ее дробью. А она опять под воду, показала мне хвостик.

Теперь вынырнула в другом конце разреза. Пробыла под водой несколько минут. Ну и хитрущая!

Опять подскочил к ней поближе. Не успел выстрелить, а она снова исчезла, оставив на водной глади расходящиеся круги.

«Ах ты, — думаю, — какая ты вертлявая!»

Выждал, когда вынырнет, и тут же бабахнул в нее. И на этот раз не убил.