— То Семен ведь.

— А Гошка разве не может ошибку сделать? Так-то. Однако, пойдем дальше. Скоро темнеть будет. Самим бы нам не пришлось заночевать в лесу.

След Семена от пепелища повел вначале к дому, потом стал все больше и больше отклоняться на юго-запад, в горы. Яков Тимофеевич недоумевал, зачем же Семену понадобилось идти в противоположном направлении от Векшинского стана, но он молчал. Георгий тоже сперва шел молча, а потом стал заметно волноваться.

— Ну и оболтус наш Семен! Прет куда-то к лешему, в Каменный хребет. После куницы медведя, наверно, захотел убить.

Незаметно наступили сумерки. Векшины отемнели и остановились на ночевку в ельнике. Буран стих. На небе в морозной пыли появились мелкие звезды. Яков Тимофеевич достал из сумки охотничий топорик.

— Ночь-то долга, — сказал он. — Чтобы нам не ляскать зубами, давай хорошенько оборудуем свой ночлег.

Выбрав самую большую и густую ель, он разжег возле нее костер. Затем обрубил часть нижних веток, лежащих на земле. Под елью у ствола образовался почти глухой шалаш. Из поваленных сухих деревьев старик вырубил два длинных чурбака, сделал в них пазы, как делают в стенах деревянного дома, и положил чурбаки один на другой, паз к пазу, между кольями, у самого входа в шалаш. Потом положил еще два таких же чурбака с другой стороны входа, а в пазы между чурбаками наклал раскаленные угли. Угли и медленно горящие чурбаки дали тепло.

Перед входом в шалаш получилось нечто вроде отапливаемого коридора. Накидав под дерево еловых веток, Яков Тимофеевич сказал сыну:

— Вот так-то ладно будет, тепло, как на полатях.

Георгий снял полушубок, положил рядом Стрелу и накрыл себя и собаку с головой.

Отец сделал три выстрела, покричал Семена, ответа не было, и лег возле сына…

Семена они нашли на другой день к полудню. Парень возвращался от Каменного хребта усталый, осунувшийся. Звонкий, с ввалившимися боками и опущенным хвостом, уныло плелся за ним по пятам и даже не кинулся навстречу своим друзьям — Стреле и Хриплому.

— Ты что же, — напал на брата Георгий, — не знаешь, где юг, где север? Заплутался на своем стану! Ведь на южной стороне деревьев больше ветвей, а на северной меньше. И на северной стороне внизу на стволах растет мох. Разве ты не мог этого определить? Эх ты, тюхтяй!

— Да я совсем и не плутал, — угрюмо сказал Семен, облизывая обсохшие губы.

— А что же ты делал?

— Я ходил за лосем. Как только убил куницу у Хрустального ключа, мне под руку подвернулся сохатый. Он лежал в ельнике. А как услышал выстрел, поднялся и пошел в горы, зашумел, запыхтел. Я тут же за ним. Вот и ходил.

— И не убил?

— Я бы его взял, да Звонкий подвел. Плохо держит крупного зверя… А куница — вот она. Прямо в голову бабахнул… Да еще белку вот добыл. Думаю, дай стрельну ей в живот, попробую, убойное это место или нет? Оказывается, убойное… А лося я все равно возьму. Маленько отдохну дома — и в поход. Я теперь знаю, где он жирует. Все рябинки объел в горах.

— Ты рябинки объел, — съязвил Георгий.

— Не я, а сохатый. Разве ты не знаешь, чем сохатые питаются?

— Ну, ну, знаю. А у тебя, брат, фантазия здорово работает. Из тебя хороший лесовик получится.

Гошка локтем подтолкнул отца и подмигнул ему: дескать, врет наш Семен, как заправский охотник.

По дороге домой Яков Тимофеевич сказал старшему сыну:

— Ты, Семен, можешь, однако, ехать в большое стойбище. Я пошлю записку аймачным начальникам, тебя там сразу устроят. Люди меня в Глухарином шибко знают, на почетное место садят. Станешь там бумаги писать или книги выдавать. Слышишь, сын? Только помни, крепко помни: всякое дело, какое дадут, надо любить. Без любви к делу нигде не найдешь счастья. А без счастья какая жизнь!

Семен вдруг вспыхнул, раскраснелся, схватил отца за рукав, остановил:

— Нет, отец, нет! В Глухариное я не поеду. Буду охотником. Я уже начинаю разбираться в «Лесной книге». Даю тебе честное комсомольское слово. Она станет моим первым, главным учебником жизни. Где-то я вычитал: дескать, на ошибках мы учимся… Гошка, дай твою руку! В следующий раз вместе пойдем на промысел. Ладно?

— Ладно, — свысока, как большой, сказал Георгий, — если не станешь задирать передо мной нос.

Но теперешнему времени я был тогда совсем еще малолетком. Мне только что стукнуло десять годов. Отец и говорит:

— Ванюшка, ты уже большой. Хлеба ешь помногу, а ничего не зарабатываешь. Володька Штин моложе тебя, а уже в механическую мастерскую поступил. Молоток ему выдали, подпилок. Вчера первую получку принес домой. А ты долго ли лоботрясом будешь?

И верно. Соседский мальчишка Володька уже работает, а я баклуши бью. Хоть бы учился, а то и в школу не хожу. До школы от нашего прииска восемь верст. С осени смотритель обещался возить учеников на казенной лошади. И возили сначала-то. Лошадь белая, в яблоках. Розвальни широкие. Десять человек разместилось бы. А нас только пятеро было. Всё парни. Девчонок в школу совсем не брали. К чему им учиться? Считали тогда, что совсем ни к чему. Щи варить, белье стирать, мол, у матери научатся… Ну, значит, возили на учебу пятерых. По первости туда отвезут и обратно опять. Только снег за розвальнями завивается! Потом морозы начались, метели, бураны. Одежонка у всех нас на рыбьем меху. Трое сразу от учебы отстали. А гонять коня из-за двух мальчишек разве станут? На этом и закончилась наша учеба.

Ну, слушаю я отца. И стыдно мне глядеть ему в глаза. Он один работает, всех нас кормит. А семья — шесть человек. Животы у всех большущие. На что младший брат Колька: больной, ноги жидкие, кривые, три года — и не ходит еще, а дай ему хлеба половину каравая — сразу съест.

Вскоре после этого разговора пришел к нам дядя Миша Костоусов. Матери он брат. Работает забойщиком в разрезе. Принес гостинцы: пряники с красными полосками, сухие-пресухие. Всем дал по одному прянику, а мне два.

— Это, — говорит, — работнику.

Потом чай пили. Даже сахар появился на столе. Нас, ребят, к столу, понятно, не допустили: только подпусти, так сразу сахарница опустеет.

Когда дядя напился, вылез из-за стола и ушел к порогу, чтобы покурить, настал наш черед садиться за стол. Сахар мать тут же спрятала, а нам дала по маленькому огрызку.

А дядя явился неспроста. Сел он рядом со мной и говорит:

— Ну, чем занимаешься, Иван?

— Ничем, — отвечаю.

— Пойдешь ко мне в гонщики?

— На лошади гонять? На таратайке кататься? Пойду!

Глаза у меня разгорелись. Завидовал я мальчишкам-гонщикам. Частенько, бывало, сижу на краю разреза и наблюдаю за их работой. На двухколесной таратайке с верхом наложен песок, глина. Мальчишки стоят на возу, крутят концом вожжей и покрикивают на коней. А то едут и поют вовсю. Подымутся из разреза в гору, потом въезжают на эстакаду. Это вроде моста, а в нем — дыра. Подвернут таратайку к люку и опрокидывают. А под люком стоит бутара: огромная деревянная труба, внутри нее винт, как штопор. Труба эта поставлена в наклон и вертится. В нее льется вода. Вода в деревянном барабане перемывает золотоносную породу. Потом все это вливается на вашгерд, на железную решетку. Крупный камень с решетки тут же откидывается, а песок проваливается на шлюз, на проволочные сетки, и смывается водой. Золото застревает в сетках. Обратно ребята гонят с помоста с гиком, криком, вперегонки. Ой, и весело у них!

На другой день отец разбудил меня в пять часов. Спал я на сарае, под ремками, под пальтушками. Ох, как не хотелось вставать! Место теплое, нагретое. Глаза никак не открываются, так бы и поспал еще. Но отец у меня строгий. Как топнет ногой да как крикнет:

— Ну, вставай! Кому говорю? На работу надо!

Тут я сразу вскочил.

Мать уже сварила на завтрак похлебку, приготовила мне на обед краюху хлеба, вареных картошек, положила в бумажку соль. И все это завернула в чистую тряпицу.