— А почему мы обязательно должны его присуждать?

— То есть как? — Председатель завкома поднял плечи. — Поскольку мы учредили переходящее Красное знамя для лучшей бригады завода…

Он обернулся. Знамя стояло в углу, возле сейфа, прислоненное к стенке.

— …то из этого следует…

— Что следует?

— Ничего из этого не следует!

Наперебой летели голоса:

— Достойные будут — присудим.

— Верно!

— А пока — пускай в завкоме постоит.

На том и порешили.

Как-то перед концом смены Николай зашел в конторку позвонить Черемныху — в керамзитовом цехе была такая конторка с телефоном. Фанерный закуток, еле втиснешься. Ему надо было позвонить главному инженеру насчет завтрашней работы. Но едва он потянулся к трубке, телефон сам зазвонил.

— Керамзитовый, — отозвался Николай.

— Позовите Бабушкина, — сказал в трубке мужской голос. Совершенно незнакомый и довольно противный голос — гундосый.

— А кто просит? — осведомился Николай. Ему не хотелось сразу объявляться, что это он сам и есть Бабушкин. Чтобы не подумали, будто он целый день, вместо работы, сидит тут в фанерном закутке и дожидается, пока ему позвонят по телефону.

— Один знакомый, — сказали в трубке.

Николай очень удивился. У него сроду не бывало таких гундосых знакомых.

— Ну, я — Бабушкин…

В трубке воцарилось молчание. Потом клацнуло, отрывисто загудело — отбой.

Вот хулиганье. Мало им по квартирным телефонам баловаться — балуются по служебным.

Николай хотел уже снять с рычага трубку и набрать номер Черемныха — ему нужно было договориться насчет завтрашней работы, — как телефон снова заверещал.

«Ну, погоди. Ты у меня добалуешься!..» — обозлился Николай и, нарочно изменив голос, чтобы его за прежнего не приняли, ответил:

— Алло.

— Бабушкина позовите, — пронзительно и настырно, как девчонка, которую тянут за косу, пропищала телефонная трубка.

— Сейчас, — сказал Николай.

Он положил трубку и стал тяжело топтаться на одном месте, будто кто-то выходит из конторки — звать. Распахнул настежь дверь: в закуток ворвалось гудение компрессоров. И снова — топ, топ…

— Слушаю.

— Николай, ты? Здорόво…

Теперь в трубке был совершенно нормальный человеческий голос. И не чей иной, как Лешки Ведмедя.

Коля Бабушкин был крепко зол на Лешку — до зубовного скрежета. Он всего мог от него ожидать, кроме последнего. Кроме того, что Ведмедь продаст за грош свою комсомольскую рабочую душу: попу или черту, какая разница? Продал за грош и пропал за грош.

Но вместе с тем Николай был крепко зол и на самого себя. Ведь он сразу, как только приехал в Джегор, почуял, что с Лешкой творится неладное. Эта пьянка у Волосатовых. Эта ругань за стенкой. Все эти копеечные пересуды…

Ему бы, Николаю, сразу вступиться за старого друга. Ему бы потолковать с ним по-дружески. Набить бы ему по-дружески морду. Так нет, он все не решался. Он все медлил… Как будто выжидал, пока случится это — последнее…

Коля Бабушкин был крепко зол на себя. И крепко зол на Ведмедя.

И еще ему было очень жалко старого друга, окаянного Лешку, было очень жалко Верочку. Так жалко — до зубовного скрежета…

— Ты ко мне вечерком не заглянешь? Поговорить нужно, — продолжал Ведмедь.

Это именно он звонил.

— Зайду. Почему не зайти, — ответил Николай.

Трубка опять умолкла — только дыхание колеблет мембрану, — потом переспросила недоверчиво:

— Алло… Это Бабушкин? Николай, это ты?..

Видно, нелегко дался Лешке этот телефонный звонок.

И не ради смеха разговаривал он не своим голосом — он боялся, что кто-нибудь по голосу опознает его, что он напорется на знакомых ребят из монтажной бригады. Видно, ему не верилось, что Коля Бабушкин так быстро согласится заглянуть к нему вечерком: зайду, мол, почему не зайти… После всей этой происшедшей истории.

И он, как видно, до самого вечера сомневался. Пока Николай не пришел.

Дома у них, у Ведмедей, было все по-старому. Если не считать, что радиоприемник стоял не на тумбочке, а на полу — сбоку шнур калачиком. И разинутый чемодан на полу: в него накиданы кучей всякие теплые вещи. Тут же, рядом с чемоданом, туго набитый рюкзак. А на кухне и в прихожей сушится, свесив рукава, белье… Уезжать собрались, что ли?

— Вот, уезжаем… — сказал Николаю Лешка, кивнув на чемодан.

— Куда?

— На Пороги… Мы с Верой туда оформились: я — на монтажные работы, она — учетчицей. Завтра утром уезжаем…

— Тебя что, из треста уволили?

— Нет. По собственному желанию… Ну их к черту. Каждый день поминают… В «Крокодил» на улице повесили: теперь всякий пальцем тычет… Надоело.

— А ты не сгоряча это?

Коля Бабушкин уже знал подобные случаи из жизни, когда сгоряча за чемодан хватаются. И едут куда глаза глядят. И решают новую жизнь начать непременно на новом месте. А про старую жизнь и про старое место — забыть. И чтоб тебя забыли. Как будто тебя там и не было никогда…

Порой так по жизни человек и шагает, тем же известным способом, каким переходят лужу: кладутся три кирпича, ступишь на передний — перекладывай задний… И ног не замочишь. И где шел, не видно.

Но Коля Бабушкин не посмел сейчас отговаривать Лешку. Тяжело ему, конечно. Каждый день поминают. Пальцами тычут…

И Верочке, должно быть, тяжело.

— Здравствуй, Коля.

Верочка подошла — вся мокрая, руки в мыле и фартук в мыле. Стирка у нее. Запарилась, бедная… Но улыбается. И глаза у нее вовсе не печальные, а скорей даже веселые.

Большие такие глаза — почти как у Ирины.

— Мы завтра на Пороги уезжаем, — сообщила Верочка. — Завтра утром. Я туда на работу оформилась, учетчицей — как раньше. Вместе с Лешей буду работать. Вот хорошо!.. — Она опять улыбнулась. — Как раньше…

Скажи, какая она веселая. А он думал, что грустная. Ничуть. Ну, и молодец же эта Верочка — с такой не пропадешь.

— Вот что, Коля. Мы уезжаем завтра. На Пороги… — деловито повторила Верочка. — Мы туда насовсем решили уехать… Но пока мы на Порогах квартиру получим, все это здесь останется.

Она показала вокруг: шкаф, кровать с шишаками, ковер с верблюдами, тумбочка…

— Без этого все равно обойтись нельзя. А там, на Порогах, не купишь… Так ты, если хочешь, поживи здесь. За хозяина. Все-таки лучше, чем в гостинице… Если хочешь.

Чего ж тут не хотеть. Почему бы ему действительно не пожить в этой квартире. Хорошая квартира — он в ней жил когда-то. В ней конечно же лучше, чем в гостинице.

Да и дирекция гостиницы смотрит косо на давних постояльцев: она боится, что вдруг какой-нибудь постоялец женится, приведет в гостиницу жену, наплодят они там кучу детей — поди потом высели!.. И дирекция старается заранее выжить старых постояльцев, покудова они не женились. Она их бьет рублем — она с них дерет в двукратном размере.

Ирину Ильину недавно выжили. Она теперь в Заречье живет, сняла там у одной частной бабки угол.

— Ладно, — согласился Николай. — Большое вам спасибо. Я поживу тут, и можете не волноваться, все вещи будут целы… Но ведь я тоже скоро уеду на Пороги!

— Мы к тому времени заберем вещи. Может быть, к тому времени нас уже устроят на Порогах. Хоть как устроят…

Верочка раздумчиво поглядела на потолок, скользнула взглядом вдоль стен.

Было видно (во всяком случае, об этом можно было догадаться по ее виду), что в ней сейчас борются между собой два разных чувства. Что ей, с одной стороны, очень жалко покидать этот дом, где они с Лешкой впервые зажили вместе как муж и жена, который они с Лешкой так заботливо и упоенно обставляли разными домовитыми вещами; и жить им тут было тепло и светло.

Но, с другой стороны, по Верочке было видно (во всяком случае, Коле Бабушкину так показалось), что ей вовсе не жалко покидать этот дом и она даже торопится его покинуть, потому что, пока они жили тут с Лешкой, день за днем и час от часу — не заметишь сразу — уходила куда-то их веселая и молодая жизнь, будто ее вытесняли отсюда шаг за шагом все эти домовитые вещи, и стало вдруг тесно в доме, и тесно на душе, и пошла тесниться беда к беде… То Лешки дома нет, то Верочка одна сидит дома. То он рядом с ней скучает, то ей без него скучно. Будто что-то разладилось у них. Будто между ними мышь пробежала.