Он сел к столу и взялся за горячие шанежки, которые испекла Ульяна.

Миновало лето.

И снова собрался Иона в далекое и долгое лесованье. Опять снарядился как следует, встал на лыжи и отправился своим путем.

Вот и знакомая керка — стоит, как стояла, где была.

Перевел дух Иона, сбросил котомку с плеча, снял ружье.

Вдруг слышит — шаги…

Взглянул мужик — и обомлел.

Выходит из лесу женщина, направляется к нему. Она самая, жена его, Ульяна. С которой он позавчера простился, которую дома оставил.

Только на руках у нее — ребеночек. Меховым одеяльцем замотан.

«Здравствуй, Иона, — говорит она. — Долго мы тебя ждали».

У Ионы в глазах потемнело от испуга, колени затряслись, мороз по коже.

Как закричит он:

«Нет!.. Уходи, не знаю я тебя… Сгинь! Сгинь, нечистая сила…»

И крестным знамением ее перекрестил — верное дело.

Но женщина не пропала, все стоит перед ним. Улыбнулась лишь кротко. Протянула к нему то, что было завернуто одеяльцем:

«А ведь это, Ионушка, сынок твой… Сынок наш».

Совсем рассвирепел, обезумел мужик. Схватил ружье.

«Прочь, прочь!.. Не знаю я тебя, никогда не знал… Не Ульяна ты, никто ты… Уходи, говорю. Слышишь?..» И курок взвел.

А она посмотрела на него, грустно так, и две слезинки выкатились из ее глаз.

Повернулась и пошла в лес, откуда вышла. Понурясь, медленно ступая по снегу, прижимая одеяльце к груди…

Враки, конечно, все это. Бабьи сказки. Да только Катерина однажды показала Ивану избу на краю села, где будто бы жили прежде Иона с Ульяной.

Уже самый вид Евгении Карловны, когда она вошла в кабинет Хохлова, подсказал ему, что случилось необычайное. Он в достаточной мере знал лицо и повадки своей секретарши, которая вот уже двадцать лет сидела верным стражем под его дерматиновой дверью, чтобы определить это с первого взгляда. Невозмутимая и чопорная, она на сей раз была явно взволнована: щеки в румянце, брови беглы, пальцы, унизанные перстнями, сцеплены одухотворенно, будто она собралась петь.

— Платон Андреевич, к вам товарищ Одеянов… Из Москвы.

— Кто? — Хохлов наморщил лоб, припоминая. — Госконтроль?

— Нет. Кинорежиссер.

— А-а… Хроника?

— Нет-нет. Настоящий, — подчеркнула Евгения Карловна. Она торжествовала. Боже, сколько всякого сиволапого мужичья перевидела она у порога этой комнаты, покуда наконец дождалась.

— Одеянов Владимир Савельевич.

— Просите.

Выбравшись из-за стола, он пошел навстречу.

Евгения Карловна распахнула дверь и даже сделала старушечий книксен, пропуская в кабинет гостя.

Гость был великолепен. На нем были тяжелые собачьи унты, что носят обычно летчики полярной авиации, и щегольская куртка, тоже на меху, пронзенная молниями в самых неожиданных направлениях. Посмотришь — и тот час не остается сомнений, в какие именно края держит путь человек.

Они поздоровались. Платон Андреевич усадил гостя в кресло.

— Очень приятно. Какими судьбами?

— Позвольте для порядка предъявить… — Тот принялся расстегивать одну из молний.

— Что вы, что вы… — замахал руками Хохлов. — Предпочту на словах.

— Как прикажете. Дело в следующем. Я буду снимать фильм о геологах. Действие происходит на Севере, в здешних местах.

— Превосходно, — восхитился Платон Андреевич. — Давно пора.

— Есть сценарий… Вернее, это пока не сценарий, а так, совершенно сырой материал — повесть. Но довольно любопытная. Я захватил ее с собой, и если вы найдете время…

— Да, конечно.

— Вкратце сюжет такой…

И пока гость рассказывал, Платон Андреевич лихорадочно рылся в памяти. Одеянов, Одеянов… А тот, который в Госконтроле, вовсе не Одеянов, а Оладьин. Может быть, родственник?.. Что за чушь: с какой стати он должен быть родственником, если совсем другая фамилия… Но и эта фамилия ему все-таки знакома, даже зрительно: Одеянов. Вероятно, он смотрел какой-то его фильм. А какой? Неудобно, право…

— …И вот, когда все уже отчаялись, герой находит нефть. Но в этот момент…

Надо было еще до того, как он вошел, позвонить Наталье Алексеевне: уж она-то всех их знает наперечет, кто что снимал, кто на ком женат и прочее. Вот, поди, обрадуется, когда он сообщит ей, что приехал Одеянов, только что был у него. Если даже эта грымза, Евгения Карловна, вся затряслась и запунцовела, то та уж совсем ошалеет от радости. Придется устроить дома небольшой раут, междусобойчик. Это уж непременно.

— …И вот я решил побывать на месте. Для меня это крайне важно — увидеть. Ничего не могу начать, пока не увижу своими глазами. Пока, так сказать, не пощупаю… — Гость выразительно пощупал воздух мясистыми пальцами.

«Да, небось насчет этого ты мастак — щупать», — ни с того ни с сего подумал Хохлов, но тут же устыдился столь неуместного хода своих мыслей.

И понимающе закивал:

— Очень верное решение. Мы со своей стороны окажем вам всю возможную помощь. Дадим транспорт, выделим консультанта…

Платон Андреевич вдруг вспомнил, что фамилии консультантов обычно указываются в титрах фильмов, и добавил:

— Я сам поеду с вами. Мне все равно необходимо выехать в район по делам. Заодно и…

— Спасибо. Польщен и счастлив, — сказал Одеянов, приложив руку к груди.

Они улыбнулись друг другу. Между ними так легко сложилась эта взаимная приязнь, так с полуслова они поняли друг друга и так с первого взгляда друг друга оценили, что это предполагало известное родство душ. Люди быстро обнаруживают эту одинаковость неким особым чутьем. И тогда становятся либо сердечными друзьями, либо заклятыми врагами — как обернется.

Но еще за этим взаимным пониманием скрывалась взаимная зависть.

Один из них завидовал той прочности положения и бытия, которая является уделом мужей науки, солидных хозяйственников, специалистов. Их объективная цена непоколебима и независима от девальваций. Они выстаивают и выдюживают при любых ветрах и поветриях. Их власть, может быть, не ахти как упоительна, зато надежна и конкретна. И после них остаются непреходящие, вещественные ценности — всякие там открытия, и заводы, и железные дороги…

А другой, хотя и догадывался об иллюзорности мира, в котором обретался его собеседник, но все же не мог в глубине души не завидовать этой быстро и легко достижимой известности, яркой, хотя и бренной славе, той импозантности положения, которая сопутствует служению музам, — ведь говорят, что с ними иногда считаются больше, чем с министрами, и прощают им то, чего министрам никогда не прощают; и еще этот сладкий дух мирских соблазнов, овевающий их профессию…

— Владимир Савельевич, вы уж меня извините, — все-таки решился Хохлов. — Ведь знаете, будние заботы, периферия… Я, разумеется, видел ваши фильмы, но сейчас запамятовал — какие именно…

Одеянов потупил глаза, и было заметно, что этот прямой вопрос для него чем-то неприятен и даже мучителен.

Но он все это пересилил — и назвал.

Такой-то. Такой-то. И такой-то.

Платон Андреевич ощутил, как холодок благоговения пробежал у него по спине. И ему стало еще совестней, и он мысленно обругал себя старым склеротиком. Потому что названные фильмы он и в самом деле видел, и все это были знаменитые фильмы, которые дружно хвалили газеты, которым надавали призов на заграничных фестивалях. И к тому же он вспомнил, что один из этих фильмов был увенчан государственными лаврами в том же году, когда увенчали лаврами его самого… Стыдно, стыдно.

Хохлов проводил гостя до двери, бережно придерживая его локоть. Они договорились созвониться вечерком.

А покуда Платон Андреевич заспешил позвонить домой, чтобы там все успели соорудить как следует.

Наталья Алексеевна действительно очень обрадовалась и взволновалась, когда узнала, что приехал кинорежиссер. Она предвкушала стихию междусобойчика и себя в этой стихии.