Дом, охваченный пламенем вызревшей рябины и осенних листьев, стоял на прежнем месте. Он и выглядел по-прежнему: первый этаж кирпичный, второй бревенчатый.

Алексей Дённов очень обрадовался тому, что дом стоит на прежнем месте. Хотя дома, преимущественно, всегда стоят на прежнем месте.

Он просунул два пальца за ремень, согнал назад мягкие складки гимнастерки и постучал. Всего три раза. Остальные тридцать три достучало сердце.

Но открыла не Таня. Дверь открыла Кирилловна — Танина мать. Старуха долговязая, сутулая, в очках. Она через эти очки долго разглядывала Алексея. Постарела, должно быть, если не узнаёт…

— Заходи, Алеша. Здравствуй, — сказала Кирилловна.

И тут же повернулась спиной, отошла к печи, углубилась в лохань со стиркой.

В комнату она Алексея не повела, и Алексей остался в кухне, присел к столу, застланному рыжей клеенкой, пристроил фуражку на колено.

— Ну, как живете? — спросил он.

— Хорошо живем, — ответила старуха.

Она переложила белье из лохани в закопченную выварку и поставила все это вариться на плиту. Оттуда тотчас повалили клубы серого пара, горького, как мыло.

— А Таня где же? — спросил Алексей.

— Придет скоро. На работе. Она до полвосьмого…

— Закурить можно? — сразу оживился Алексей и достал из кармана пачку «Севера».

— Нельзя, — сказала Кирилловна. — Нельзя у нас курить.

Она отерла руки фартуком, перевязала косынку, подошла ближе.

— Ты, что же, отслужил свое?

— Демобилизован досрочно. В числе миллиона восьмисот тысяч.

— А служил где?

— В Германии…

И заволновался:

— Писем моих разве не получали? Таня разве не получала?

Кирилловна фартуком провела по клеенке, присела, пожевала губами.

— Ты вот скажи, как они теперь, немцы, — смирные?

— Всякие есть.

— А живут не голодно?

— Нет. Сытно живут.

В смежной комнате зашуршало, пискнуло. Кирилловна поднялась и пошла.

«Котят завели, что ли?»

В приоткрытую дверь Алексей увидел очень знакомый столик под кружевной салфеткой. На нем — ваза с бумажными цветками, пузырьки и коробки. Овальное щербленое зеркало. В раму воткнута фотокарточка.

Сразу в груди и горле потеплело. Алексей, для верности, пригляделся острее, но и без того все ясно: его портрет. Присланный первым письмом, — погоны еще без ефрейторской лычки.

Лицо смугло и светлоглазо. Узкий, отчеркнутый складкой подбородок, щеки, приникшие к челюсти. Жесткие вихры…

Алексей вынул гребенку и стал причесываться.

Тут снова зашла Кирилловна, увидела и спросила:

— А что, солдатам нынче зачесов не состригают?

— Разрешается.

Старуха поверх очков рассмотрела Алексеев зачес.

— Красивше, конечно, — то ли одобрила она, то ли осудила. — Никакую немку там себе не завел?

— Нет…

От такого подозрения щеки Алексея потемнели. И он добавил:

— За такое — трибунал. Там строго.

— Ну и хорошо, когда строгость! — осердясь вдруг, загремела кочергой в печи Кирилловна.

В соседней комнате опять зашевелилось и запищало. Старуха швырнула кочергу, пошла туда.

«Не в духе, значит».

На крыльце застучали каблуки. Визгнула дверь. И вошла Татьяна.

Таня.

Первый шаг: она как будто рванулась к нему. От сияния расширились большущие зеленые глаза. Встрепенулись по-птичьи руки с расставленными пальцами.

— Алеша…

Второй шаг был короток, от ноги к ноге — и запнулась. Руки отпрянули сробев. Резкие борозды пошли над бровями, и потухли глаза.

Алексей встал, уронив фуражку, ожидая третьего шага.

А третий Танин шаг был спокоен и тверд. Глаза уже прямо, с дружеской лаской смотрели в его глаза. Протянулась рука…

— Здравствуй.

И Алексей увидел то, что так любил видеть: как вовнутрь отражаются ресницы в Таниных глазах; почти ощутил на губах шелковистость ее щек; ноздри уловили знакомый, яблочной свежести, запах, который всегда был с ней.

(«Чудак человек, — не раз хохотала Таня, когда он расспрашивал об этом запахе. — Я же в карамельном цехе работаю!..»)

Так они постояли, не разнимая рук, вероятно, секунды две или три. Потом Таня отняла руку и стала торопливо стаскивать с себя шелестящий, молочного цвета пыльник.

— Погоди. Я сейчас, — сказала она.

И пошла туда, в комнату.

Алексей уселся на прежнее место. Теперь он мог ждать сколько угодно. Таня была здесь, рядом. Ее давно — целых два года — не было рядом с ним. Сколько раз он уже, мысленно, пережил эту встречу: шаг за шагом. Только не знал, что так звенит в ушах, когда снова берешь в свою руку руку любимой девушки.

Он теперь мог ждать сколько угодно. Но все же караулил глазами приоткрытую дверь.

Там — знакомый столик под кружевной салфеткой, пузырьки и коробки. Овальное щербленое зеркало с фотокарточкой в раме, а в зеркале — Танина рука, округло охватившая желтое одеяльце, и обнаженная, белая, полная, слегка колышущаяся грудь…

Алексей Деннов зажмурился и отвернулся.

Он никогда не видел этой голой груди. Он много раз целовал и обнимал Таню: здесь, в доме, и там, в Краснозатонском парке, в акациях, на берегу. Но он еще не видел этой груди.

И Алексей понял, почему же он ее видит теперь, что там — в одеяльце, все понял.

Потрескивала печь. Скрипели над головой часы-ходики. Пальцы Алексея негромко выстукивали по клеенке. А глаз он все не открывал.

Открыл он их только тогда, когда почувствовал, что Таня стоит рядом.

Она стояла рядом и держала на руках — солдатиком — человечка в чепце и желтом одеяле. Человечек смотрел на Алексея, замахивался ручкой. Глаза у человечка были зеленые, но мутнее Таниных, нос утопал промеж щек…

— Его Алексеем зовут, — сказала Таня, улыбаясь. — Это в честь тебя, — добавила уже без улыбки и значительно поглядела на Алексея.

Из комнаты, еще сильнее ссутулившись, вышла Кирилловна, кинула за печь смятый ворох тряпок, прошла, не взглянув, через кухню, резко захлопнула за собой дверь. Потом и другую дверь — снаружи. И еще третью — калитку ворот.

Человечек в чепце испуганно прильнул к Таниной шее. А Таня вздернула подбородок, но продолжала смотреть на Алексея, слегка раскачиваясь из стороны в сторону: баюкала.

Алексей потер лоб ладонью. Откашлялся.

— Как же это… получилось?

— Не знаешь, что ли, как дети получаются? — закричала на него Таня.

И опять стала раскачиваться из стороны в сторону. Алексеев тезка, видимо, засыпал возле ее шеи, калачиком завернув руку себе за спину. Осторожно переступая, Таня протиснулась в щель приоткрытой двери, и Алексей увидел в зеркале ее склоненную спину, локти колдующих рук.

Потом снова вышла к нему, И сказала:

— Хочешь, провожу?

У калитки, на утлой скамье сидела Кирилловна. Поглядела на них. Только не так, как бывало — на обоих сразу, а порознь: сперва на Татьяну, затем на Алексея.

— Отец на пенсию не вышел? — спросила она.

— Вышел, — усмехнулся Алексей. — Мамаше непривычно, что отец сидит дома, с утра до вечера ругаются. Потеха…

— Ты заходи, Алеша, — помолчав, пригласила Кирилловна.

Алексей не очень уверенно кивнул. А сам почувствовал, что, может, следовало бы и добрее — надольше попрощаться с ней. Неплохая все же старуха.

Был вечер теплый, уже осенний, без ветра. Еще не до конца стемнело, а фонари зажглись. Окраинные, старые деревья гнули над заборами поредевшие, сквозные кроны. Лиловые космы всякого уличного дыма — скопилось за день — недвижно висели над крышами. Темной заплаткой застыл в небе квадрат запоздалого бумажного змея, будто его там позабыли и ушли спать. С глубоким гулом все одно и то же кольцо вычерчивали алые огоньки над ближним аэродромом.