— Полнейший мрак! — Тот, у которого были незаштопанные носки, изобразил на своем лице крайнее возмущение. — Ведь есть же такие страны, где нефть залегает непосредственно в культурных центрах… Скажем, в Вене ее нашли в самом центре города. Представляете, какое удобство: качают нефтишку, а рядом — памятник Штраусу, бар со стриптизом. А у нас… — Он безнадежно махнул рукой. — Откроют месторождение, а по нему шныряют медведи… Безобразие! Куда только смотрит Госплан? И министр культуры?

Платон Андреевич обеспокоенно заерзал на стуле. Он уже понял, что, несмотря на его присутствие, эти обормоты сейчас всласть наиздеваются над приезжим… гм… корреспондентом.

— Кончайте свист, — распорядился главный геолог. — Человек вас спрашивает: были у вас какие-нибудь высокие порывы, когда вы сюда ехали? Знакомо ли вам чувство романтики? А вы тут бодягу разводите… Нехорошо, коллеги.

Коллеги помолчали. Вероятно, их терзало раскаяние.

Потом тот, который обожал икру, сказал уже вполне серьезно:

— Видите ли, здесь следует учитывать не конечный, а исходный фактор. Есть такое понятие — призвание. Хотя слово это звучит и слишком громко, но… смысл определяет точно. Так вот, если человек решает стать геологом, выбирает себе эту профессию, значит, именно тогда, в самом начале, он почувствовал в себе склонность к романтике. А вся его дальнейшая жизнь уже будет…

— …расплатой за глупость, — подхватил, не желая уняться, геолог в рваных носках.

— …будет работой. Работой в этой добровольно им избранной отрасли. Как бы ни было трудно — работа!

— Молодец! — восхитился Платон Андреевич и похлопал парня по плечу. — Я забираю вас, Слава, к себе в управление. Референтом. Вы будете писать мне речи.

— Я обдумаю это предложение, — пообещал Слава.

— А теперь, старики, вы должны спеть для нашего гостя, дорогого Владимира Савельевича, одну песню… — Хохлов максимально злоупотреблял своим авторитетом и служебным положением. — Как это? «Крутится, вертится…»

Но коллективное пение (или вполне назревшее коллективное избиение гостей потревоженными хозяевами) не состоялось.

Потому что в дверь опять постучали.

И спросили оттуда, из-за двери:

— Мальчики, к вам можно?

Это позволяло предположить, что стучат девочки.

Так оно и оказалось.

Их было две.

— Зашли, делать нечего… — сказала одна.

— Магнитофон послушать, — сказала другая.

Ну, что касается первой, то не было особой нужды к ней приглядываться, Володя и не стал. Не тот типаж. Не тот товар. Самая обыкновенная некрасивая девица. Длинноносая, бледногубая, плоская. В нелепой старушечьей кофте. Таких часто выбирают в профком — собирать взносы. И социально-психологический анализ, которым сейчас занимался Владимир Савельевич, в данном случае не представлял никаких затруднений: в геологи подалась затем, чтобы своим подвижничеством всю жизнь бросать укор и вызов несправедливой судьбе; а сюда приехала все же с тайной надеждой — как-то устроиться, выскочить замуж на безрыбье.

Это понятно.

Но другая…

Володя сразу оцепил ее по достоинству. Красавица. Но не того занудного стандарта, которым столько лет подряд услаждал зрительные залы всесильный кинематограф, а теперь сам убегал от него в отвращении и панике. Нет, тут было что-то иное, свое… Что именно? Он пока не мог определить этого, безошибочно указать детали, создающие неповторимость, хотя он и слыл знатоком и мастером экранного портрета. Глаза? Пожалуй, глаза. Что-то в них есть… Надо бы приглядеться поподробней.

Пока же он с полной ясностью узрел, что на ней — черный спортивный свитер толстой вязки, сидящий весьма рельефно.

И еще успел подумать: ну ей-то, ей зачем было забираться в эту глухомань, в это паршивое общежитие?

Платон Андреевич первым пошел навстречу.

— Добрый вечер, милые коллеги! — Вероятно, он и с ними был знаком. Всё его геологические кадры. — Позвольте вам представить…

И тут, совершенно неожиданно для самого себя, Владимир Савельевич сорвался с места, ринулся к двери, и, улыбаясь, протянул ладонь:

— Одеянов. Кинорежиссер.

Сначала той, что была в свитере, а после той, которая собирала профвзносы.

Хохлов изумленно воздел свои кустистые брови: то есть как же… А уговор? Вот ведь как обмишулился невзначай его подопечный.

Впрочем, парни за столом не так уж сильно отреагировали на это внезапное разоблачение. Только переглянулись снова.

Тот, который ходил в драных носках, нисколько этим не смущаясь, направился к магнитофону, нажал клавишу, включил обратную перемотку.

Моталось долго. Потом снова щелкнуло.

Протяжный и глубокий, меланхоличный, выделенный в пространстве стереофонической записью голос скрипки наполнил комнату.

Эту комнату, где стояли три железные койки, три одинаковые тумбочки, а за столом под газетным абажуром теперь сидели семеро.

Смычок был почти невесом, но страстен.

— Менухин? — спросил вполголоса Платон Андреевич. Когда-то, в Америке, ему довелось слышать Менухина.

— Нет, — покачала головой некрасивая девушка. — Климов.

А Володя Одеянов между тем прикидывал. Значит, так: этот, который пишет письма, — он не в счет. Остаются две и двое. И вероятней всего они сочетаются следующим образом: красавица в черном свитере и тот, которого Хохлов назвал Славой, говорун, будущий референт главного геолога. Что ж, это компонуется, хотя она могла бы найти и не такого сопляка.

А которая в старушечьей кофте — эта, стало быть, мечтает соблазнить своим длинным носом распорядителя магнитофона, ирониста, захолустного битника. Или уже соблазнила. Могла бы в таком случае хоть носки ему заштопать…

Лепта докрутилась, и конец ее наподобие стружки закудрявился над бобиной.

Володя, воспользовавшись паузой, обратился к сидящей напротив него девушке в черном свитере:

— Вы знаете, я буду делать фильм о геологах. И снимать натуру хочу здесь, у вас… Ведь, согласитесь, это профанация, когда тайгу снимают в Звенигороде, а Баренцево море — в Ялте…

— У нас это именуется «туфтой», — рассмеялся Платон Андреевич, хотя вопрос был адресовал отнюдь не ему.

Но и та, которой адресовался вопрос, была, очевидно, вполне согласна с мнением Владимира Савельевича, поскольку возражать не стала, а только смотрела на него, ожидая продолжения этих интересных мыслей.

— Я могу вам сделать эпизодик в фильме, — сказал Володя Одеянов. — У вас есть данные.

Битник, перематывавший новую катушку, нажал «стоп».

А референт зачем-то положил свою руку поверх руки некрасивой девушки.

— Небольшой эпизодик. Со словами, — посулил Володя.

Она смотрела на него близко и прямо. И сейчас он окончательно удостоверился: да, именно глаза… В них было это главное: величавое, полное, твердое спокойствие.

— Спасибо, — сказала она. — Мне уже предлагали.

— Правда? — удивился Володя. — Где, в Москве?

— Да. Одни человек предлагал мне сделать… эпизодик.

— Ну и что же?

Она не сводила с него своих немигающих, спокойных глаз.

— Ничего из этого не вышло. У меня нет данных.

Распорядитель магнитофона включил бравурный марш.

А сам прислонился к стене и гордо скрестил руки. Ему недоставало наполеоновской шляпы, хотя бы той, что висела над лампой.

Владимир Савельевич предположил, что он ошибся в своих сочетаниях из четырех по два.

— Послушайте, — заговорила некрасивая девушка, обращаясь к нему, — почему вы делаете так много плохих фильмов?

— Это надо спросить у тех, кто их делает, — отпарировал Володя.

— Простите… — Она улыбнулась, признавая, что допустила неловкость; и эта смущенная улыбка вдруг неизъяснимо скрасила длинноносое бледное лицо.

Любитель кабачковой икры, будущий референт Хохлова, смотрел на нее благоговейно.

— Но вы все-таки ближе ко всему этому, вы лучше знаете… — продолжала девушка. — Понимаете, мы здесь, на периферии, смотрим все подряд — и даже по нескольку раз. Ведь больше деваться некуда: только клуб, только кино… И вот — ерунда за ерундой, вранье, халтура. И так редко что-то настоящее…