Он уже сознавал, что затеянное им — несуразно и глупо. Что незачем было приходить к ней. Что самое лучшее в данный момент — проститься и уйти; ах, извините, совсем забыл — неотложное дело…

Но он не мог решиться на это. Это было бы не по-мужски, некрасиво, подло. Как бы это выглядело: солидный человек, в сединах, доктор наук, лауреат, улепетывающий без оглядки, втянув голову, ссутулясь от стыда… Нет. Нельзя.

Все-таки она — женщина.

Хохлов бывал на заседаниях бюро горкома партии. И он видывал, как мужчины — волевые и здоровые мужчины, прошедшие революции, фронты, огонь и воду, — как они, когда до их сознания доходили слова: «Исключить… Можете апеллировать. Вы свободны», — как они, неловко повернувшись, ничего не видя перед собой, потеряв вдруг всякую ориентировку, сослепу двигались прямо на стену, на сидящих людей и никак не могли отыскать дверь…

А здесь была женщина. Совсем молодая женщина.

К нему вернулось чувство озноба — такое же, как нынче днем, когда он увидел розовые манекены, выставленные в беззащитной наготе на мороз.

Они шли, не разбирая улиц, минуя перекрестки, площади, мосты, храмы, конные и пешие памятники, сплошь залепленные снегом.

И неведомо как, в силу тех же загадочных причин, которые влекут преступника к месту совершенного им преступления, бесцельная прогулка вывела к цели.

Платон Андреевич скользнул взглядом по неоновой вывеске, пересекшей фасад, прочел: «Астория». Это был тот же ресторан, где он нынче обедал и где за обедом пришло на ум: Нина Викторовна Ляшук.

Все вернулось к исходной точке.

И настроение Платона Андреевича внезапно переменилось.

Он вспомнил юницу в зеленом чехольчике — ту самую, что пила коньяк, сидя с морским офицером (они, вероятно, все еще там сидят — такие парочки не спешат уйти, дожидаются танцев), ту самую, что презрительно и высокомерно косилась на него: а, дескать, старый хрыч, в одиночку лакаешь? Завидки тебя берут? Ну, так тебе и надо…

И ему вдруг очень захотелось снова войти в этот зал, об руку с красивой молодой женщиной, блондинкой, лицо которой сияет свежо и нежно, и пусть она в очках, но эти очки сразу дадут понять, что она не какая-нибудь, не метресска с улицы, а интеллигентная, содержательная женщина, с которой и поговорить удовольствие, не только… Они сядут невдалеке от той парочки, хотя и не подарят ее своим вниманием, бандюга в смокинге, завидев постоянного гостя, ринется к столику — полотенце через руку, и в это время оркестр заиграет контрабандный блюз…

— Ниночка. — Платон Андреевич широко шагнул, оказался впереди нее, повернулся, преградил путь. Ласково тронул ее за плечи. — Давайте зайдем поужинаем?

Он улыбнулся — ободряюще, весело, как бы отметая напрочь все, о чем они говорили и о чем молчали.

Здесь хорошо кормят. Я бывал… А?

Покатые и округлые плечи, которые он мягко стискивал, приподнялись и опустились в нерешительности.

— Не знаю… Ведь я не одета. Для ресторана.

«Да, пожалуй», — вспомнил Хохлов.

Но великодушно утешил:

— Пустяки. Подумаешь…

— Нет. Спасибо.

Глаза ее смотрели на него чуть виновато. Она бы, конечно, пошла. Но, к сожалению, не одета для ресторана: вышла на улицу в чем была, только пальто накинула — она ведь не знала. Ехать переодеваться далеко и поздно. А вообще она очень благодарна за это приглашение, с удовольствием посидела бы с ним в ресторане, давно не бывала, давно ее никто не приглашал…

Хохлов понял, что настаивать было бы бестактно.

Но, слава богу, он не принадлежал к числу людей, которые пасуют перед малейшим препятствием.

Неподалеку за углом сияла вывеска «Гастрономия». Леденцово искрились обросшие хлопьями снега витрины.

— Ниночка, вы постойте здесь, пожалуйста, — попросил Хохлов. — Я мигом.

В магазине у касс и прилавков была изрядная толчея — суббота. Но Платон Андреевич умудрился пролезть без очереди. Он купил водки, шампанского, коньяку. Палицу колбасы, полголовы сыру, копченого сига, консервов, конфет, лимонов. Купил даже авоську, куда это все с трудом затолкал. Он всегда был щедр, тратил деньги не жалеючи. Но сейчас он намеренно, с умыслом закупал снедь в таком невероятном количестве: чтобы нельзя было съесть сразу, в один вечер, чтобы у нее осталось, осталось на завтра и, может быть, на послезавтра. Он догадывался о ее нынешнем положении.

— Вы с ума сошли, — ахнула Нина, когда он предстал перед нею с этой авоськой.

Платон Андреевич озорно подмигнул и, завидя проезжающую машину с зеленым огоньком, заорал:

— Такси!..

Ужин вышел на славу. Нина сварила картошки — в мундире, наспех. Копченый сиг таял во рту. Водка была холодна, с морозца. И хозяйка не отказалась от рюмки — выпила, содрогнулась, рассмеялась. Платону Андреевичу она разрешила снять пиджак, и он, оттянув к локтям манжеты рубахи, колдовал над столом, молодецки вышибал пробки, открывал консервные банки, ухаживал за дамой, не забывая, конечно, и о себе.

За стеной голосил репродуктор. Передавали «Князя Игоря». Было слышно, как соседка подпевает Кончаку: «Хочешь пле-енницу с моря дальнего…» Их басы совпадали.

А Хохлов и Нина могли беседовать вполголоса.

Наверное, картошка, скорей всего картошка — пышущая паром, вспоротая от натуги, круто посоленная, — напомнила о бивачной жизни и ввела разговор в привычную для обоих колею.

— Как там, на Печоре? — спросила Нина.

— Бурим. В районе Лыжи. Одиннадцать новых скважин.

— Ну, и…

Платон Андреевич потянулся через стол с бутылкой, но она прикрыла свою рюмку ладонью, качнула головой — погожу. Он налил себе. Выпил. Нюхнул кружок колбасы.

У нас были фонтаны. Два хороших фонтана — нефть. На первой и на пятой.

— Да, я знаю, в институт сообщали… Это было… еще при мне. — Лицо ее сразу осунулось, посерело. Но она сумела улыбнуться чтобы он продолжал, не замолк, чтобы им не возвращаться к прежней теме.

— Но… там что-то странное делается. Одна скважина фугует, другая, совсем рядом, — водичка. Вторую скважину мы пробурили в сотне метров от первой — пустая. Четвертая пустая. Седьмая тоже… А нефть там есть.

— Может быть, линзы? — осторожно подсказала Нина.

Хохлов отвернулся к окну.

Он не нуждался в этой подсказке. Он догадывался и сам, что на Лыже они натолкнулись на линзы. Здесь было сложное залегание пластов, исковерканных тектоническими сдвигами, рассеченных глубокими трещинами, — неверное и зыбкое, как мираж. Нефть, по-видимому, скапливалась в крохотных коллекторах: густо, а рядом — пусто. Обнаружить эти линзы с поверхности практически невозможно. Каждая новая скважина была игорной ставкой — орел или решка. Решка выпадала чаще… Обидней всего было то, что все твердо знали: здесь, под ногами, залегает продуктивный пласт. И он знал это лучше и тверже всех.

— Платон Андреевич, а почему… — Нина помедлила, будто не решаясь высказать до конца свою мысль; то ли она сама не была уверена в разумности вопроса, то ли подыскивала для этого вопроса наиболее тактичную формулировку: —…а почему вы так уцепились за Лыжу?

Хохлов снова потянулся к «столичной», но передумал — налил коньяк. Он решил больше не пить водку. Назавтра от водки у него будет изжога. Коньяк другое дело. Он как-то целебней и… глубокомысленней, что ли.

— Почему вы не выходите в другие районы? Скажем, в Югыдскую депрессию? — дотошничала она.

Что он мог ей ответить?

Год назад на Лыже из первой же пробуренной скважины ударил нефтяной фонтан. Это был праздник для геологов. Слишком долго вкушали они горечь неудач, следовавших одна за другой. И вот — фонтан. Да какой!..

Тут же, на буровой, закатили банкет. Целый день торготделовские вездеходы доставляли на Лыжу по разбитой, истерзанной лежневой дороге ящики, бочки, мешки. Гостей понаехало что саранчи; всяк считал себя причастным к случившемуся и едва ли не виновником торжества.

Был митинг, на котором выступил начальник треста, затем Хохлов, а после — от имени бригады, пробурившей скважину, — бурмастер Еремеев, заключенный, «зэк». Он потел от волнения, запинался и в растерянности разок обмолвился: сказал «товарищи» вместо «граждане». На радостях этим пренебрегли.