Признаться, Хохлова слегка обескуражило все это. Старуха, говорящая басом. Счетчики. И то, что она спала в этот час. И то, что она завела себе очки. И то, что она разговаривала шепотом. И вообще…

Но он снял пальто, повесил его на крючок, вынул гребень и стал основательно, чтобы выиграть время, расчесывать свою седую, отсыревшую на улице шевелюру.

А она, не трогаясь с места, смотрела на него и твердила:

— Господи… Сюда уже два месяца никто не приходил… Что подумала соседка? Должно быть, она приняла вас за какого-нибудь… Тарзана.

Рассмеялась — тоже неслышно, шепотом. Однако весело. И вдруг, пробежав через всю комнату, схватила его за рукав и потащила к тахте, усадила, села рядом сама — близко.

— Здравствуйте, Платон Андреевич… Это вправду — вы?

— Я. Здравствуйте, Нина…

Подчинись мгновенному наитию, он опустил ее отчество, сказал легко и как будто привычно «Нина» и внутренне напрягся: примет ли она это?

Но она приняла. И вроде бы даже не удивилась.

Ее рука — сухая, холодная — неожиданно коснулась его руки и тотчас ушла. То ли это было взамен несостоявшегося рукопожатия. То ли она просто хотела убедиться, что рядом с ней действительно сидит человек, знакомый человек, которого зовут Платон Андреевич, а по фамилии он Хохлов, геолог, северянин, — что это ей не снится и не кажется.

И невесомое это прикосновение сразу избавило Хохлова от неловкости, поначалу овладевшей им. От растерянности. И от сомнений.

Он посмотрел на нее, улыбнулся.

Лицо ее было совсем рядом. И Платон Андреевич вдруг понял, как он был несправедлив к ее очкам. Очки не уродовали, а даже красили это лицо, подчеркивая его матовую свежесть, тот пушистый ореол, ту нежную осиянность кожи, которые бывают только у природных блондинок. Стекла ее очков были без оправы, и поэтому брови — темные и длинные, вразлет к вискам — отчеркивали над ними изгиб передних крыльев бабочки. И за этими стеклами — глаза: серые, влажные, близорукие, добрые…

Белая шея.

— Я сегодня звонил в институт, — заговорил Хохлов, отведя с усилием взгляд. — Мне сказали…

— Да, я уже два месяца там не работаю, — шепнула она.

— А где?

— На почте.

— Где? — Платон Андреевич, сам того не замечая, тоже перешел на шепот.

— В отделении связи. Почтальоном.

— Кем? Я не расслы…

— …свечи ога-а-арочек, кипит неда-альний бой…

Хохлов вздрогнул. Так ощутимо ударил в барабанные перепонки, настроившиеся на шепот, этот густой и хриплый прокуренный бас.

Из-за стенки.

Уже знакомые ему шлепающие шаги.

…дружо-ок, по чарочке, по нашей фронтово-ой…

Он скользнул глазами по стене, оклеенной сизыми обоями, увешанной тарелками старинного фарфора и невскими пейзажами, гравированными иглой, глаза добрались до потолка — и тогда он все понял.

На потолке — невероятно высоком, до поднебесья, как строили полвека назад, — было лепное полукружие. Когда-то, по-видимому, оно обрамляло подвеску люстры. Когда-то, вероятно, оно было не полукружием, а кругом посредине потолка. Но теперь его точно надвое рассекала стена. Лепное полукружие вонзалось концами в стену, а вторая часть круга, очевидно, была там, за стеной. И, судя по всему, стена эта была не слишком толстой: фанера, обои, гравюры…

— …по-дружески — и да попросту поговорим с тобой…

Симпатичная старуха. Голос как у протодьякона.

Хохлов и Нина одновременно отвели глаза от стенки.

Глаза встретились.

— Нина… что случилось?

— Пойдемте погуляем, — предложила она.

Платон Андреевич кивнул.

Была та сумеречная пора на исходе зимнего дня, когда уже все вокруг завязло в темноте, а уличные фонари еще не зажглись: их зажгут минут через десять, через двадцать, когда положено по графику включить рубильники районных подстанций. Но эти десять — двадцать минут город стынет в тревожном и тоскливом мраке, наводящем на мысли о солнечном затмении, о войне, о конце света.

А потом вспыхнут фонари.

К ночи густел мороз. Крошево талого снега, изрытое каблуками, уже смерзалось, отвердевало — неровно и скользко.

Платон Андреевич взял Нину под руку. И опять она с какой-то неожиданной откровенностью ответила на этот вполне естественный жест воспитанного мужчины: локоть ее порывисто, хотя и едва заметно прижал его руку, и Хохлову показалось даже, что он ощутил рукой — там, под шершавой тканью пальто — упругую и мягкую близость ее груди.

Он сосредоточенно откашлялся.

— Так что же все-таки случилось?

— Ничего особенного… Меня уволили из института.

— Почему?

— В трудовой книжке написано: «За невозможностью дальнейшего использования…» Кажется, так.

— Но ведь есть и другие институты. Вы — научный работник… При чем здесь… — Он замялся.

— Почта?

— Да.

Она хохотнула нервно, но сразу осеклась — вероятно, прикусила губу.

— Между прочим, на почте тоже колебались… Оператором не взяли. Только почтальоном.

— Что за чушь! — Платон Андреевич не скрыл раздражения и не скрыл того, что это раздражение относится лично к ней, к тому, как она отвечала на его вопросы.

Она уловила это. И отняла руку. Продолжила холодно, зло:

— Вам бы следовало знать, что человеку, исключенному из партии, не так-то легко устроиться на работу… Даже не по специальности.

Против воли Хохлов замедлил шаг. А она, наоборот, ускорила. И шла не оборачиваясь. Хохлов сразу отстал от нее, и уже торопливые прохожие огибали их порознь, проходили между ними, чего никогда не делают, когда люди идут рядом, когда можно хотя бы предположить, что эти двое — вместе.

«Тьфу, черт… Нельзя же так».

Платон Андреевич догнал Нину и цепко, уже кистью руки сжал ее предплечье, но теперь она никак не откликнулась на это: рука ее повисла вдоль тела безразлично и безвольно.

— Рассказывайте, — потребовал Хохлов.

— Не знаю, право… Это смешно. И глупо.

«Аморалка, — предположил он. — Завлекла какого-нибудь ученого хмыря. А жена — в партком… Известное дело».

— Понимаете, Платон Андреевич, я, конечно, сама виновата. Мне еще мама говорила, когда я маленькая была: «Хлебнешь, Нинка, горя со своей настырностью, с длинным своим языком…» И угадала. Только, слава богу, не дождалась увидеть…

«Нет, не то. Не аморалка… Другое».

— Меня уже и до этого вызывал секретарь партбюро. Сказал: «Имеются сигналы, что вы высказываете разные суждения. Так чтобы наперед не было. Не забывайтесь: вы — член партии…» Секретарем у нас — замдиректора по хозяйственной части… Вы не знаете, Платон Андреевич, почему в научных учреждениях партийную работу возглавляют завхозы?

«Да, мама была права».

А потом… Я занималась в кружке по изучению истории партии. Мне, правда, не совсем ясно, для чего кандидату наук нужно заниматься в кружке. Хотя бы и повышенного типа. Я, например, читаю Энгельса в подлиннике — знаю язык…

«Язык. Язык!»

— И вот… на одном занятии… Вы помните, у Сталина есть такая фраза: «Царизм был средоточием наиболее отрицательных сторон империализма, возведенных в квадрат»…

«Том шестой, «Об основах ленинизма», — определил Платон Андреевич.

— Ну и что?

— Я сказала… я сказала, что, по-моему, эта фраза не совсем удачно выражает мысль. Ведь любая отрицательная величина, возведенная в квадрат, становится положительной величиной… Это — алгебра. Элементарно.

«Да… Что?!»

— Я не ставила под сомнение смысл фразы. Я усомнилась в формулировке… Ведь в конце концов это известно каждому школьнику. А мы изучали дифференциалы…

«Девчонка… Дура, дура!»

Хохлов больше ни о чем не расспрашивал. Он мог и без расспросов во всех подробностях представить себе, чем это для нее кончилось.

Он больше ни о чем не расспрашивал.

Все еще падал снег, он выстелил тротуары поверх льда бело и чисто.

А на душе у Хохлова было гадко. Он принадлежал к породе чистюль. С детства был чистюлей. И остался им в той мере, в коей это возможно при его профессии: ведь всякое случается и всякое встречается в кочевой жизни геолога. Геология — она, право же, не мед…