Теперь о стихах Уткина, которые ты для меня потрудилась (за что я очень благодарен) переписать. В общем, твое мнение правильно, но я бы выразился еще энергичней: первое стихотворение — это просто игривое — фальшивое [неразборчиво], в обычной уткинской манере. Второе — лучше, но и оно не блещет особыми достоинствами. Лучше все же оно благодаря наличию нескольких, подкупающих своею теплотой строк. Очевидно, Уткин вообще неисправим, если даже произошедшее с ним на фронте несчастье — он потерял левую руку, не научило его относиться посерьезнее, хотя бы к такой вещи, как война. Теперь услуга за услугу: я пересылаю тебе стихотворение Симонова «Жди меня», правда, в исковерканном виде, т. е. таким, каким я его запомнил:

Прочитал я письмо и увидел, что самого главного не написал — сколько мы здесь пробудем и что здесь будем делать? Здесь мы будем дополучать оружие, доукомплектовываться, доучиваться и целый ряд еще различных «до», из которых главное — дожидаться, пока командование юго-зап. фронта призовет нас выполнить свой долг перед Родиной. Между прочим, я очень рад, что, по всей вероятности, буду драться на родной украинской земле. Пробудем мы здесь вряд ли больше месяца, вероятно, письмо твое не успеет ко мне попасть, но ты все же пиши мне и, главное, телеграфируй. Чем черт не шутит, может, получу и письмо.

Целую крепко-крепко.

Ваш Пин

8.05.42 г.

Здравствуй, родная моя женуся!

Это будет очень коротенькое письмо, такое коротенькое, что я даже собираюсь попросить у тебя не обижаться на это. Просто дело в том, что у меня, во-первых, совершенно нечего писать (даже стихов новых нет!), а во-вторых, времени тоже в обрез… Итак, самое главное — я жив и здоров. Менее главное, но весьма существенное — живется мне здесь положительно неплохо — нет времени скучать. Только сейчас началась настоящая учеба: с 6-ти утра до 10 час. вечера все время с бойцами. Даже на зарядку заставили нас ходить, чего никогда еще не было. Близость фронта нас окрыляет, равно как и приказы начальства, и потому не знаю, как другие, а я на эти порядки не ропщу. Ребятам, т. е. моим коллегам по школе, немного хуже — не остается времени погулять и приходится или жертвовать любовными утехами, или недосыпать. Правда, приказом по полку официально было предложено не заводить «знакомств» с женским персоналом под угрозой разжалования в рядовые, но братва плюет на это запрещение, тем более, что население здесь так хорошо относится к Красной Армии, что девушки готовы… Но хватит об этой ерунде. Как видишь, у меня действительно не о чем писать, если я тебе пишу о вещах, интересующих меня и тебя, как прошлогодний снег.

Любимка, милая моя! Пиши, ради бога, поскорей и почаще, ведь письма от тебя были моей единственной радостью, которой я сейчас и, боюсь, надолго лишен. Как ты живешь? Что поделывает моя девонька, спокойна? Получила ли ты аттестат? Бог его знает, когда удастся мне снова получить от тебя листок бумаги с такими знакомыми буквами, угловатыми и быстрокрылыми, как ты сама. Перечитал все твои письма: почему ты ничего не пишешь о своем здоровье, о том, как ты выглядишь? Напиши обязательно. А еще лучше сфотографируйся с Галкой вместе и пришли. Посылаю тебе фото-пятиминутку. Какова рожа?

Целую крепко тебя и доченьку.

Ваш Пин

11.05.42 г.

Здравствуй, Зиница, моя хорошая!

Вчера была у меня громадная радость — я пришел в штаб и там мне вручили три, сразу три письма: два от тебя и одно от папхена. Я так обрадовался, что прямо готов был расцеловать секретаря, не говоря уже о том внимательном почтовом работнике, который из Бугуруслана переотправил мои письма. Правда, ввиду всего этого они странствовали ровно месяц, но все же они до меня дошли, а я так боялся, что не смогу уже так скоро получить от вас весточку. В предыдущем письме я писал, что, собственно говоря, писать нечего, это же повторю и сейчас… Дни бегут один за другим, отличаясь друг от друга только количеством пройденных километров, выстрелянных патронов и выпитого молока. Всего этого у меня сейчас в избытке, и я очень жалею, что не могу поделиться с тобой, — оставив себе километры и патроны и отдав тебе молоко… Итак, писать тебе [неразборчиво], кроме нового стиха, собственно, не стиха, а главы к той самой поэме. Кажется, она не очень хороша собой, но очень важна, как сюжетный пункт, определяющий дальнейшее развитие поэмы.

ПЕРВАЯ ПОБЕДА

В прошлом письме я писал тебе, что посылаю карточку, не помню, положил ли я ее действительно в конверт, кажется, что нет, на всякий случай в это письмо вкладываю еще один отпечаток своей надутой рожи. Справку, о которой просит папка, тоже высылаю в письме к ним, которое, надеюсь, напишу сегодня на стрельбище.

У меня сейчас ни минуты свободного времени, еще меньше, наверное, чем у тебя, и потому — это письмо пишется вот уже четвертый день… Зинка, хороший мой! Читаю твои строки о моих строчках, и на глаза порой навертываются слезы. Ведь, знаешь, я уже потерял веру в то, что из меня что-нибудь выпишется, хоть надежда еще кое-какая остается. Во всяком случае, хоть груз разочарования — тяжелый груз, во всяком случае, я благодарен судьбе, подарившей мне мои небольшие таланты. Ведь если бы я не писал стихов, кто знает, была б ли ты моей вечной подругой. Снизошла б ли гордая Зинаида Наумовна к какому-то толстяку. Как бы то ни было, поэма все-таки продвигается и, клянусь бородой, я ее допишу до конца, если мой собственный конец не опередит конец поэмы.

Целую крепко-крепко мою ненаглядную, мою радость, мою силу и победу.

Твой, т. е. ваш Пин

Поцелуй за меня Галчонка тысячу раз.

12.06.42 г.

Родная моя девочка!

Каким бесконечно виноватым я себя чувствую перед тобою — ведь вот уже 20 дней, как я не писал тебе. Правда, я за это время успел послать две телеграммы и одну открытку. Как можешь сама судить… я теперь не могу жаловаться на отсутствие новостей, но, во-первых, очень мало можно написать в письме (вот если б рассказать!), а во-вторых, я еще в большей степени, чем раньше, могу пожаловаться на полное отсутствие времени. Схематически все же свои новости изложу.

Мне оказано высокое доверие. Приказом по дивизии я направлен на работу в специальное соединение… Честь, очевидно, действительно немалая, если учесть, что из тысячи с лишним командиров выбрали четырех, и я попал в их число…

Путаница с адресом произошла оттого, что я, согласно действующих правил полевой переписки, назвал наше подразделение его настоящим и полным именем, а впоследствии пришло указание зашифровать его так, как это указано в другой телеграмме. В общем, я поторопился и боюсь, как бы теперь меня не отхлопали по з…, когда прийдет письмо по первому адресу. Надеюсь, правда, что это будет уже на фронте, когда отпадет необходимость [неразборчиво] местах и когда, как у нас говорят, «война спишет все». А выезжаем мы туда через недельку. Так нам вчера сказал Климент Ефремович, гостивший 2 дня в нашей дивизии…

Теперь я имею к тебе серьезную претензию: почему 2 месяца пролежало у тебя письмо Бори Михеева, а я только сейчас узнал, что оно существует. Это тем более обидно, что сейчас я буду лишен возможности ему ответить, т. к. в действующей армии люди по два месяца на одном и том же месте не сидят. А, право, жаль, мне бы очень хотелось восстановить с ним связь. Ну, пора и кончать. Обед кончился, и уже я через окно вижу, как ко мне бежит связной — звать на занятие. Приветствуй от моего имени всех, всех, всех. Поцелуй Галчонка, так же крепко, как я сейчас мысленно целую тебя.