Вот письмо, которое он написал жене с фронта, в самые трудные военные будни, когда, казалось, было не до стихов: «Самую большую радость мне доставил маленький томик стихов Маяковского с „Облаком“. А мне сейчас так хотелось бы перечитать самое любимое: Маяковского, Пастернака, Асеева, Блока. Так много связано в моей жизни со стихами — и юность, и любовь, и дружба. И всего этого не вернешь, то есть всего, кроме любви, ибо она со мной, моя любовь к тебе, и в жизни, и в смерти». Замечательное письмо! Как много оно говорит о человеке, его написавшем! В этой книге — лучшее из того, что сохранилось в архиве жены поэта — Зинаиды Наумовны, лучшее из того, что поэт успел создать за 23 года своей жизни. Я перечитываю давно знакомые строки. И кажется мне, будто я по огромному гулкому коридору обошел здание нескольких десятилетий и возвратился к исходной точке. Звучит живой голос Павла. Мы как бы снова стоим с ним, прислонясь к одному из университетских подоконников, и читаем стихи. И мне воочию открывается великая познавательная сущность лирики как сугубо исторического явления. Дело в том, что лирика всегда разная на разных этапах развития общества. И самые сильные стихи Павла Винтмана запечатлели общественную психологию именно определенных лет, непосредственно предшествовавших войне. Они вобрали в себя чувство молодого человека как раз той поры, а не какой-либо иной, и, стало быть, вобрали в себя самый дух неповторимого времени. Как всякое истинно поэтическое произведение, они продолжают жить, ибо чувство любви и долга, мужества и дерзания, жажда жизни и самопожертвования выражены в них без поэтической позы — искренне, убедительно, горячо. Молодым поэтом найдены слова, соответствующие его утверждению: В человеке есть большая сила, Если он спокойно говорит. Стихи поэта-воина, пришедшие из прошлого, воздействуют на развитие уже совсем иных поколений. Таково чудо поэзии. Леонид Вышеславский Голубые следы Я хочу упасть, не веря в то, что умер навсегда. «…Вы, может, правду говорите…» …Вы, может, правду говорите, Но как не петь мне, Когда я точно знаю ритмы Всего на свете?! Когда два мира сабли скрестят И вновь — бороться, Напьемся мужества из песни, Как из колодца! 1936 Предгрозье Что может быть лучше предгрозья? Тревогой весь мир опоясан. Лишь ветер, как шапкою Оземь, Как ухарь-казак перед плясом, Ударит — и ждет подбоченясь. В мгновенья молчанья глухого Таинственно, полно значения Любое случайное слово. И сердце в тревоге у каждого, Пока вдалеке громыхает, И ждешь: начинается страшное, А начнется — гроза простая. Что может быть лучше предгрозья? 1937 «Хоть и запад давно не алел…» Хоть и запад давно не алел, И восход был еще далек, Воздух чуточку стал светлей, Луч прозрачный на воду лег. Рябь пошла от луча, и к ней Потянулся шурша камыш. Любопытный он так же, как мы, Ловит тайны в ночном окне. Звезды тоже скользнули к лучу, Но, казалось, их кто-то держал. И они от избытка чувств Стали яростнее дрожать. Это началось рядом совсем, Расплескалось совсем далеко, Голос девушки плыл над рекой, Как рассвет. 1937
Гравюра От бега полощется грива, От ветра распахнута бурка. Гром — как снарядов разрывы. Ночная атака — буря. От быстрого бега — почти неподвижные гривы, От резкого ветра — крылатая бурка, как буря, От громкого грома не слышно снарядных разрывов. От молний высоких ночная атака — гравюра. 1937 Петербургская ночь Нам о прелестях Ваших нарассказано множество лестного, Вам в словесности русской, как в кресле удобном и прочном, Петербургских романов героини белесые — Бестелесные белые ночи! Вас хвалить, почитай, повелося от самого Пушкина, Я ж ни белую полночь, ни девичью горницу белую, Ни Татьяну со взором, стыдливо опущенным, Никогда героиней романа не сделаю. Это с первой любви у меня — первой песни моей неумелой, Все от первой любимой — жестокой, дразнящей и жгучей, От начальных объятий, рождающих первую смелость, От начальных ночей: чем темнее, тем лучше. Я влюблен во внезапные ночи бесстыдного Крыма, Что приходят без сумерек, сразу, надежно и просто, Я хочу, чтоб меня обнимали не руки, а крылья, Чтоб не спать, а летать сквозь прошитые звездами версты. Петербургская ночь. Что в хваленой твоей бестелесности? Кто такую прозрачность, такую безвольность захочет? Ты не женщина. Нет. Ты — явленье небесное, Полнокровной природы плоскогрудая дочь… 1937 «Хмуро. Серо. Пелена…» Хмуро. Серо. Пелена. Я страдаю — и она. Я молчу — она в слезах. Плачу я — она молчит. Лишь рука в моих руках Лихорадочно дрожит. |
