Учитель поднял руку, но я оказалась проворнее и порезала ему лицо прямо под глазом. Он взвыл от боли, из раны хлынула кровь, я снова замахнулась, чтобы перерезать ему горло.

— Джилл, нет! — Тристен схватил меня за руку и повернулся к учителю. — Не уподобляйся ему. Остановись — ради меня!

Я дышала тяжело и прерывисто, пристально глядя на него. Я жаждала полного возмездия. Но мне важнее было вернуть любовь Тристена. Я не хотела больше видеть в его глазах такой страх и ужас. И я бросила осколок.

— Джилл… — Тристен внимательно смотрел мне в глаза, и я понимала, что в них он все еще видит меня. — Не убивай его.

Мистер Мессершмидт сидел на полу, съежившись, и скулил, а пламя у нас за спиной разгоралось все больше, оно уже перекинулось на шторы. Мама изо всех сил старалась высвободиться и кричала: — Джилл! Беги на улицу!

Но для меня все как будто бы замерло, весь мир вращался вокруг нас с Тристеном.

— Джилл, поцелуй меня, — сказал он, взяв меня за руки. — Поделись со мной раствором.

Я покачала головой:

— Нет, Тристен. Я даже не знаю, действует ли он…

— На меня подействует. Ты прекрасно это знаешь. Я же Хайд.

Зверь надвигался на нас, он не торопился прикончить нас всех — он хотел дать Тристену последний шанс слизнуть хоть каплю раствора с моих губ. Краем глаза я заметила его полную нетерпения кривую улыбку.

— Джилл, поцелуй меня, — повторил Тристен. — Поцелуй меня на прощание. А потом беги спасать свою маму.

— У нас ведь больше нет раствора, — ответила я. — Ты не сможешь вернуться…

— Ничего страшного, Джилл.

Я покачала головой с еще большей уверенностью:

— Нет.

— Я тебя люблю, — сказал Тристен. — Я очень сильно тебя люблю.

Как я хотела услышать эти слова. И хотя нам обоим грозила смерть, я вдруг почувствовала ничем не объяснимое умиротворение.

— Я тоже тебя люблю, — ответила я. — И буду любить тебя вечно.

— Тогда сделай это, — велел он.

Я думала, что никогда уже не буду подчиняться Тристену Хайду, но как я могла сопротивляться, когда он наклонился ко мне и прильнул ко мне губами? Я осознавала, что снова вселяю мрак в его душу, превращаю его в чудовище, но в моем поцелуе была такая нежность и желание, и на миг мне показалось, что мы с ним представляем собой единое целое. Как будто у нас на двоих была одна жизнь и одно дыхание, и как будто его сила стала и моей силой, не важно, остался ли он человеком или превратился в зверя. На миг я стала частью Тристена, а он — частью меня.

Потом он меня отпустил, и я кинулась спасать маму, а Тристен Хайд повернулся к отцу, который ждал, стоя в горящем доме.

— Я рада, что ты поехала со мной, — сказала я маме, беря ее за руку.

— Я беспокоюсь, как ты будешь в этом городе. — Она покачала головой. — Тут небезопасно. Ты уверена, что хочешь тут жить? Ты могла бы подождать годик и заново подать документы в Смит.

— Все будет хорошо, — заверила ее я. — На кампусе Нью-Йоркского университета все тихо, да и Тристен всегда будет рядом. А в Смит я больше не хочу.

Мама посмотрела на меня — с тех пор, как сгорел наш дом, ее взгляд всегда был грустным и взволнованным. О случившемся мы не разговаривали, но вся эта история оставила свой след на ее лице.

— Не уверена, что присутствие Тристена меня успокоит, — сказала она. — Город очень большой.

— Меня чудом взяли на художественное отделение, да еще и стипендию предложили, — напомнила я. — Я буду тут учиться,

— Твой стиль так изменился. — Морщина у мамы на лбу стала еще глубже. — Картины стали такими мрачными. Я очень за тебя волнуюсь…

— Мам! — Я сжала ее руку. — Все хорошо.

Нас перебили редкие аплодисменты, я посмотрела на сцену и замерла в предвкушении и волнении, которые испытывала всегда, когда появлялся Тристен.

Он улыбнулся небольшой аудитории и сел за кабинетный рояль, закрыл глаза и начал играть.

Я зачарованно смотрела на него — как и все, кто его слышал. Он уже завоевал в Нью-Йорке некоторую славу. Он переехал сюда после смерти отца, бросив школу, и никогда не сожалел о своем выборе.

Школа все равно была не для него. Его место было здесь, на сцене. Пройдет немного времени, и он начнет играть в более солидных местах, в больших залах. И хотя ему лишь недавно исполнилось восемнадцать, его западающие в память прекрасные и мощные произведения уже начали замечать лучшие музыканты города.

Мама наклонилась ко мне и прошептала:

— Джилл, он действительно очень хорош.

Это было еще слабо сказано. Тристен сидел, склонившись над роялем, его пальцы двигались быстро и уверенно, а светлые волосы сверкали в свете прожекторов. Я осмотрела слушателей, и мне было приятно видеть, что они заворожены его оглушающей музыкой не меньше, чем я.

Я вновь повернулась к нему и прижала пальцы к груди, нащупав обручальное кольцо, которое я носила на цепочке под блузкой. Маме Тристен нравился, но она его все-таки опасалась и сильно возражала против того, чтобы мы обручались так рано, но я уже несколько раз чуть не потеряла Тристена — и хотела, чтобы нас связывали самые тесные узы, узы закона и церкви.

И Тристен этого хотел. Нет, настаивал.

Я улыбалась в темноте зала. Когда Тристен Хайд на чем-то настаивал… Мне все еще сложно было ему отказывать.

Согнувшись над инструментом, Тристен играл крещендо, и я чувствовала, как вся аудитория напряглась, и думала о том, что бы они сказали, если бы узнали, какой ценой он заплатил за этот талант.

Той ночью… Раствор не подействовал и на Тристена.

Мы не могли понять, что пошло не так. Или у меня на языке осталось стишком мало, или содержимое пузырька уже выдохлось.

То, что произошло между ним и его отцом в нашем горящем доме, дело рук только самого Тристена.

Он так и не рассказал мне, что же случилось после того, как я вытащила маму на улицу. Огонь полностью уничтожил тело доктора Хайда, так что расследования не было.

Иногда я смотрела на Тристена и гадала, использовал ли он какое-то оружие или убил его голыми руками. Но для меня было важно лишь то, что из захваченного огнем дома вышел Тристен, спотыкаясь и задыхаясь от дыма. И упал на землю во дворе. Его лицо, руки и одежда были все в саже. Невозможно было понять, есть ли на нем кровь.

Нет, события той ночи навсегда останутся для меня тайной. Но я знаю, что они снова приоткрыли темную сторону его души или породили какую-то новую тьму — и он снова обрел композиторский дар.

Считал ли он, что заплаченная цена была слишком высока? Я не задавала ему этот вопрос, несмотря на нашу любовь. Я чувствовала, что он не смог бы ответить, даже если захотел бы.

Я ощущала волнение сидевших вокруг меня слушателей — порожденная силой зла прекрасная мелодия, в которой Тристен раскрыл перед ними свой внутренний мир и свою душу, подходила к триумфальному завершению.

Когда он доиграл, некоторое время толпа ошеломленно молчала, а Тристен сидел, низко склонив голову, — он старался прийти в себя, как и в тот вечер, когда играл в моем старом доме. Потом раздались аплодисменты, кое-кто из слушателей даже поднялся.

Тристен тоже встал и тепло улыбнулся:

— Спасибо.

И он ушел за кулисы, но тут же вернулся и направился в зрительный зал. Люди старались дотронуться до него, привлечь его внимание, словно он уже был звездой, но он, вежливо извиняясь, шел ко мне, не сводя с меня глаз.

— Я рад, что ты пришла, — сказал он, целуя меня в губы.

Я дождаться не могла, когда мы останемся наедине, чтобы поцеловать его покрепче. Интересно, когда-нибудь его прикосновения перестанут вызывать во мне такой трепет?

Нет.

— Было чудесно, — сказала я.

— У тебя предвзятое мнение, — поддразнил меня он. Глаза его сверкали. Потом он повернулся к моей маме: — Рад вас видеть, миссис Джекел. Мне приятно, что вы пришли.

— Тристен, — мама вежливо кивнула, — я тоже рада тебя видеть.