Почувствовал ли Тристен, что живущий в нем зверь готов выбраться наружу?

И почему он вдруг стал меня защищать?

Но ответ я уже, разумеется, знала. Он сделал это потому, что я могла спасти его. Потому что я была ему полезна, так же как и Бекке на уроках химии.

Джилл Джекел — всем нужна, но никем не любима. Эту фразу можно было бы вытатуировать на моем девственном теле, не оскверненном даже сережками.

До дома оставался еще квартал, но я сняла полосатую куртку Тристена и протянула ему, натянуто улыбаясь:

— Возьми. Я уже согрелась.

— Ты уверена? — Казалось, что Тристен думает о чем-то своем. Он взял куртку даже раньше, чем я успела ответить.

— Уверена, — заверила его я, дрожа от холода.

Я шла плечом к плечу с парнем, в котором только что проснулось чудовище. Мы добрались до нашего гаража. Там была вообще тьма-тьмущая, внутри которой стояла запятнанная кровью машина, полная боли и страхов… машина, внутри которой, возможно, таилось спасение одной души.

— Джилл, ты знаешь, что такое веник? — спросил Тристен, когда я включила единственную лампочку, висевшую под потолком, которая едва освещала наш полупустой гараж, больше похожий на огромный амбар с просевшей крышей. — Им бы тут пройтись не помешало. Хотя лучше сразу бульдозером.

Я не стала напоминать Тристену, что у меня было бы больше времени на уборку в гараже, если бы я не занималась спасением его жизни. Меня всецело захватили очертания громадного старого отцовского «вольво», накрытого грязным куском брезента. Отвратный подарок в мерзкой обертке. Мне не хотелось даже приближаться к нему.

— Джилл? — Тристен посмотрел мне в лицо. — Я просто пошутил… от безысходности…

— Сесть в машину, Тристен. мне даже тяжелее, чем войти в кабинет, — сказала я, уставившись на «вольво» так, словно там мог скрываться убийца. — Тристен, в ней погиб отец. В мучениях.

Я ждала от Тристена прежнего сочувствия. Напрасно. Он скользнул мимо и, словно фокусник, сдернул с машины заляпанный краской брезент.

И я увидела. Обычный, ничем не примечательный автомобиль, в котором жестоко зарезали моего отца.

— Джилл, тут надо так же, как пластырь с раны срывать. — Тристен отряхнул пыль с рук. — Чем быстрее, тем лучше. Садись, может, тебе и поводить захочется.

Я смотрела на него, не веря своим ушам. Я не двигалась.

— Поводить?

— А почему бы и нет? — Он пожал плечами, — У тебя же нет машины. — Он похлопал по «вольво». — И в то же время есть.

— Тристен… Я даже дверцу открывать не хочу.

— Тогда это сделаю я, — сказал он, подходя к машине с водительской стороны. Кивком головы он указал на пассажирскую дверь. — Твоя очередь.

Я колебалась.

— Джилл, мне не терпится залезть в бардачок, и через десять секунд я сделаю это сам, — предупредил он. — Но я все же считаю, что открыть его должна ты. Твоя склонность прятаться и делать вид, будто убийства не было, ненормальна. Ты уже заходила в кабинет отца. Ты знаешь, что справишься.

Я несколько расстроилась.

— Ты вроде бы говорил, что ты, в отличие от отца, не психиатр, — напомнила ему я. — У нас с мамой, наверное, свои способы выживания в данной ситуации.

— Джилл, твоя мама сорвалась, — сказал Тристен.

Услышав это, я очень разозлилась:

— Ты не знаешь, что вызвало этот срыв!

Какое-то время мы стояли в свете этой голой лампочки и смотрели друг на друга: рука Тристена лежала на «вольво», а я стояла у входа. В глубине души я понимала, что он прав. В том, что наша с мамой реакция — это попытка забыть об отце и жить, как будто его и не было, — возможно, нездорова. Но вести себя по-другому смелости не хватало. Такое поведение в отношении смерти отца было очередным неписаным правилом, которому мне приходилось следовать.

Дул осенний ветер, стропила скрипели, в конце концов Тристен не выдержал и пошел, но не к пассажирской дверце, которую ему не терпелось открыть, а ко мне. Он наклонился и посмотрел мне прямо в глаза, и я снова увидела в нем ту нежность, которая мне так нравилась. Слишком нравилась.

— Джилл, — начал он, — я об этом никому не рассказывал, но, когда исчезла моя мама — точнее, как я уверен, умерла, — я заставлял себя заходить в спальню родителей, ложился на кровать, с той стороны, где раньше спала она, клал голову на ее подушку и вдыхал запах ее духов. Сколько я себя помню, она пользовалась одной и той же маркой. Когда-то этот аромат символизировал покой, а теперь я от него задыхался, гадая, что же маме пришлось выстрадать в последние минуты ее жизни. Мне в голову лезли самые ужасные варианты развития событий, но я не гнал эти фантазии прочь. И, как ни странно, потом запах этих духов перестал выбивать меня из колеи. Я ему, можно сказать… рад. — Он снова бросил взгляд на машину. — Если ты выедешь на ней несколько раз в хорошую погожу, ты забудешь об убийстве, и к тебе вернутся более приятные воспоминания.

Я не знала, что и ответить. Я на самом деле даже сама не могла понять, какие воспоминания о папе мне хотелось бы сохранить. Ужас от осознания того, что его убили, и гнев на то, что он так жестоко обманул меня, точно масло с водой, то смешивались, то разделялись.

Но сейчас я думала лишь о том, что мне не хочется никуда идти. И не только потому, что я боялась садиться в это стоявшее всего лишь в паре метров от меня и прижавшееся к земле на приспущенных шинах вместилище страха.

Нет, я не хотела снова разрушать возникшую между мной и Тристеном близость. Наше общее горе связывало нас все теснее. Для меня этот парень стал больше, чем товарищем по несчастью. Тристен очень сильный. Не только физически, но и эмоционально. Он действительно сможет покончить с собой, если придется…

Мы смотрели друг другу в глаза, и я поклясться готова, что на долю секунды я увидела в его взгляде отражение моих растущих к нему чувств. Но, может, я ошиблась. Потому что снова подул ветер, заскрипели стропила, и Тристен выпрямился, удаляясь от меня.

— Джилл, давай сделаем это прямо сейчас, — сказал он. — Хватит колебаться.

Послушай его, Джилл. Он в этом разбирается…

Сделав глубокий прерывистый вдох, я потихоньку направилась к машине. Не забывая о том, что за мной идет Тристен. Я шла через силу, буквально чувствуя вспыхнувшее с новой силой рвение напарника.

Дойдя до «вольво», я протянула руку к дверце, и вдруг перед моими глазами замелькали ужаснейшие картины. Папа… сверкающее лезвие ножа… крик… Из раны на горле отца хлещет кровь, а убийца тащит его из машины…

Но я не остановилась, а потянула ручку, открыла дверь, и глаза мои заметались в поиске неотмытых капель крови.

Не нашла. Ни одной.

Я села на знакомое сиденье и открыла бардачок. Из него посыпались бумаги и салфетки. Тристен нависал надо мной, упершись руками в дверцу и крышу. Он уже не мог сдерживать своего нетерпения:

— Ну, что там, Джилл?

— Я ничего… — Я выгребала из бардачка мусор. Зачем папа хранил все это барахло? — Не вижу.

Но тут же заметила.

Кровавое пятно, которое я так боялась увидеть. Оно было старым и темным и так притягивало к себе, как это может делать только кровь. Кровавое пятно на измятом листке бумаги. Как будто его засунули в бардачок в спешке.

Трясущимися руками я достала листок и развернула его, разгладив на коленке. Сощурившись, я пыталась разобрать непростой почерк отца.

— Ну? — повторил Тристен. — Это он?

— Тристен… — Мой голос дрожал еще сильнее, чем руки. — Смотри, — сказала я, поворачиваясь к нему.

Кровавый список.

Систематически измененных солей.

— K2 CR2 О7, плюс?.. — Я сосредоточенно изучал список доктора Джекела, мало что в нем понимая. Да, отец Джилл экспериментировал с солями, но что он в них добавлял? Записи были совершенно бессмысленные. Его сокращения даже не соответствовали таблице Менделеева. Никакой личной системы сокращений я тоже не вывел. Половина каждой формулы казалось бессмысленной. Но все же некоторая закономерность просматривалась.