«Туда мы положим твои вещи, это намного удобнее, чем твой чемодан. Нам предстоит долгий путь».

После завтрака мы идём к Яну. Пики во время еды всё время стоит рядом с моей мамой, словно ласковый котёнок, требующий внимания.

Она восхищается всем: одеждой, обувью, часами, и прежде чем мы выходим на улицу, они становятся лучшими друзьями.

«Если мы возьмём велосипед с собой, тогда и она сможет пойти с нами, я посажу её сзади», — говорит моя мама, но я хочу непременно идти пешком и только вдвоём. Неожиданно сильно я осознаю, что это моя мама, и я ни с кем не собираюсь её делить.

Мы идём к дамбе, и приблизительно в том же месте, где когда-то стояла машина, она спрашивает:

«А за ней море? Я должна это видеть!»

Она взбегает на дамбу и разводит руки в стороны.

«Великолепно, — кричит она, — ох, какая красота!»

Ветер вздымает её жёлтое платье, белые носки мелькают в траве.

«Давай, — кричит она, — мы побежим наперегонки».

Я не хочу подниматься на Красную Скалу.

«Это слишком долго, — говорю я ей, — мы можем сделать это позже. Сначала к Яну».

Мать Яна сидит с фермершей в гостиной. Они рассматривают фотографии, лежащие на столе перед ними.

«Ян?»

Фермерша открывает дверь, ведущую в каморку и кричит наверх.

«Он, вероятно, уже в сарае, — говорит она моей маме. — Это всё его, он не говорит ни о чём другом».

Она показывает моей маме фотографии.

«Иди и посмотри, где он», — говорит она мне.

«Трудно поверить, что он грезит коровами и овцами. Он, определённо, хочет стать фермером».

После этой фразы она разражается хохотом.

«Он — настоящий мальчик». Я ясно вижу это на её лице. Что значит быть настоящим мальчиком?

Двор. Я вижу его словно через временную перспективу: свет, падающий из-под черепичной крыши, светло-коричневые, плохо пахнущие навозные лужи, кое-где по углам бурно разросшиеся сорняки, глухие звуки из конюшни — всё это настигает меня и я на мгновение холодею: стою ли я тут в последний раз?

«Как здесь хорошо, — говорит моя мама. — Не лучше ли было тебе жить в крестьянской усадьбе, со всеми этими животными?»

Это сердит и злит меня.

«Лааксум намного лучше, и там не работают всё время. И я часто хожу на море», — усердно добавляю я.

Мы идём на беспорядочный стук к высокой конюшне и видим Яна стоящим в пыльном углу на коленях и не спеша прибивающим несколько досок.

«Привет, — пыхтит он. — Это будет загон для телят».

Он встаёт и ставит ботинок на своё творение. Как настоящий мужик, он высмаркивается, обтирает руки об свой комбинезон и протягивает руку моей матери.

«Здесь всё по-другому, чем в Амстердаме. Как вам?»

Я поражён тем, как он говорит с моей матерью — как взрослый, спокойно и немного небрежно. И она по серьёзному относится к его словам.

Возникший разговор вызывает у меня ревность. Если бы Волт был бы здесь, то они могли бы видеть, что я тоже взрослый, и у меня есть большой друг, который занимается мной.

«Эй, ты, — Ян фамильярно толкает меня, и я вижу его глаза прямо перед моими. — Через несколько дней мы поедем домой. На лодке, моя мама находит это забавным».

Он по-дружески колотит кулаками по моим рёбрам и в приливе радости обнимает меня за шею.

«Вы отлично сблизились, — говорит моя мама. — Определённо, вы вместе придумали массу проказ, не так ли?»

«О да, массу», — Ян улыбается во весь рот.

«Не правда ли, Йерун?»

Через поля мы идём к Вамсу. Жар солнца и лабиринт канав и заборов — «нет, мама, это не быки, это коровы!» — делает нас усталыми и размякшими.

«Я хочу присесть», — говорит мама.

Я иду вдоль канавы — хочу найти для неё яйцо чибиса или утки.

«Брось это, — кричит она, — иди и сядь рядом, я не хочу никакого яйца».

Она почти скрывается среди высоких подсолнухов и зарослей травы и удивленно указывает на всех этих маленьких жучков, проворно шныряющих в чистой воде среди пятен ряски.

«Не хочется отсюда уезжать», — вздыхает она.

«Папе тоже нужно было приехать сюда».

Она собирает букет цветов, желтых и белых, с метёлками камыша и розовым клевером, и с этой охапкой цветов, в своём жёлтом платье, идёт по лугу, а затем и по деревне. Неожиданно, у меня появляется гордость, что я иду с кем-то: смотрите все — это моя мама!

Церковь, перекрёсток, школа — дальше я идти не хочу.

«Что с тобой такое, не будь таким раздражительным, — говорит она. — Я хочу посмотреть на мост, мне о нём Мейнт рассказал».

«Но мост больше не разрушен, — упорствую я, — он уже давно отремонтирован. И это слишком далеко, нужно идти через всю деревню. Нам надо возвращаться домой».

Молча мы возвращаемся по извилистой дороге в Лааксум и я вспоминаю место, где мужчина с велосипедом оставил меня, когда возвращался назад, за моим забытым чемоданом. Но я не рассказываю ей об этом.

Мем ставит вянущие цветы на стол и периодически смахивает с него осыпающиеся лепестки и цветочную пыльцу. На углу лежит мой раскрытый чемодан, из которого моя мать вынимает вещи и относит, складывая в велосипедные сумки. Я хочу забрать с собой и свои деревянные башмаки, я настаиваю, но они не помещаются.

«Тогда я не сниму их до завтра».

«Но они не помещаются, сокровище моё, — говорит она. — Ты же сможешь без них в Амстердаме, или нет?»

Обиженный, я выхожу из комнаты и Мем идёт следом.

«Возвращайся, — говорит она. — Не спорь, твоя мать только что приехала. Ты слишком разошёлся».

Я стою в одиночестве у забора и смотрю в сторону церкви в Вамсе. Во мне возникла непонятная боль, тоска, давящая на меня и громко плачущая во мне. Я хочу оставаться тут и ждать, стоять до тех пор, пока запахи земли есть во мне, до тех пор, пока пока я не наполнюсь энергией почвы под моими ногами, травянистые корни которой изборождены копошащимся множеством насекомыми. Я хочу остаться частью этой среды, частью земли, на которой я лежал с ним, ощущая его кожу, вдыхал его запах, чувствуя, как тепло другого мужчины устремлялось в меня, когда он бился об меня, стонал и овладевал мной.

На Леммер. Мы проезжаем дамбу. За нами, во впадине, я вижу удаляющиеся дома Лааксума. По другую сторону дамбы тянется Моккебанка, песчаная отмель, заросшая зелёным тростником и окружённая беспокойным бурным морем. Я вижу и слышу мечущихся и парящих чаек, роящихся в беспорядке словно туча комаров.

Мы выехали пораньше, чтобы вовремя добраться до корабля. При прощании вся семья собралась снаружи у дома. Одеревенело и серьёзно стоят они полукругом и я вижу, как заботливо следит Мем за каждым моим движением.

«Поехали, — говорит моя мама. — Нам пора ехать. Попрощайся со всеми».

Моё сердце отчаянно колотится, я не решаюсь взглянуть на них, потому что чувствую себя предателем и трусом. Я протягиваю руку Попке, затем Тринси, и иду вдоль ряда дальше. Я словно рвусь на части и когда я оказываюсь рядом с Мем, я обвиваю руки вокруг её шеи и начинаю судорожно рыдать; внутри меня всё трясётся и дрожит. Хейт провожает нас до дороги, открывает изгородь для велосипеда и помогает мне его перенести. Ян и его мать уже стоят на дороге, взволновано тараторя, возбуждённо размахивая и потрясая руками; рядом с другими домами тоже стоят люди, которые смотрят и машут.

«Так, — произносит Хейт, — пора отправляться». Он на мгновение прижимает мою голову к себе.

«Поскорее напиши Мем хорошее письмо».

Я сжимаю зубы и кусаю губы, чтобы громко не зареветь, но моё лицо мокрое, и из-за текущих слёз я ничего не вижу вокруг.

Как стало возможным, что всё это произошло так быстро? Много месяцев я ждал и внезапно всё обрушивается на меня, как лавина, и уносит с собой, прежде чем я могу поразмыслить над этим.

«Тронулись, Йерун, ты хорошо сидишь?»

Я слышу тревогу в голосе моей матери, но не могу ответить.

«Мы потеряем день, если не доберёмся до корабля, кроме этого ничего больше не изменится. Не будем попусту торопиться», — говорит она Хейту. По звуку её голоса я понимаю, что она боится говорить об отъезде и пытается отвлечь меня. Чтобы не упасть с велосипеда, я осторожно кладу свои руки на её бёдра, но соприкосновение с другим телом мне неприятно. Ткань её платья тонкая и гладкая в движении, как вода, и я чувствую, как она крутит ногами педали. Что же обдувает мои голые колени: её одежда или ветер?